Олег Попцов - И власти плен...

Сергей Петрович докурил положенную сигарету, пошел было дальше, однако остановился. Заметил прислоненный к стене, закатанный многослойно газетный рулон. Почему-то заглянул в него. Узнал мяч, обкусанные шлепанцы, слепо отсвечивающий обод эмалированной миски, ременную пряжку.

Что с ним произошло? В два прыжка он оказался у двери собственной квартиры. Прислушался, услышал лишь биение собственного сердца. Замок податливо уступил. Он прислушался еще раз. Позвал робко: «Наденька!» Никто не ответил. Он оставил дверь открытой и, непонятно от кого скрывая шум своих шагов, на цыпочках вернулся назад к мусоропроводу. Он подхватил рулон. Этажом выше стукнула входная дверь. Сергей Петрович съежился, замер, выискивая глазами щель, угол, куда возможно упрятать рулон. Решил было бежать вниз, но снизу тоже надвигались шаги. Да и бежать с рулоном было неловко. Его портфель и этот рулон не сочетались зрительно. Сергей Петрович прислонился спиной к окну, хотелось скрыть портфель от людских глаз, подтолкнул рулон ногой, желая отодвинуться, отделить себя от этого грязного свертка ржавой, выцветшей бумаги. Сделал он это неловко, железная миска выкатилась из рулона и с грохотом, на манер колеса покатилась по ступенькам вниз. От шума, неловкости у Сергея Петровича потемнело в глазах. Жилец, что спускался сверху, с удивлением уставился на Сергея Петровича, на его отрешенное лицо, затем перегнулся через перила и проводил глазами скачущую со ступени на ступень миску, увидел, как она сорвалась в темный проем, и всякий раз вздрагивал, морщился, когда миска в своем крутящемся полете задевала то один, то другой лестничный марш.

Жилец поднял шляпу и, ни к кому не обращаясь, сказал: «С глаз долой, из сердца вон».

Подъезд поэтажно гудел голосами. Никто не мог понять причин невероятного грохота. Жилец уже прошел мимо Сергея Петровича. Не разобравшись, в чем дело, кто-то покричал на жильца, и тогда жилец, тоже на крикливой ноте, пытался объясниться, называл номер квартиры Решетовых. Сергей Петрович стоял, втянув голову в плечи. Стыд был непомерен. Он даже зажмурил глаза, желая скорее пережить этот стыд.

Из всех собачьих принадлежностей он оставил только мяч и шлепанцы. Суеверно погладил мяч, открыл вещевой шкаф, загнал мяч в угол, заставил его коробками. Шлепанцы завернул в газету и тоже убрал под бумаги, в ящик письменного стола.

Понимал ли Сергей Петрович, что поступает вопреки желанию Наденьки, противится привычному и незыблемому, чему многолетне подчинял всякое свое побуждение, любой поступок?

Конечно же, понимал. Упреки Наденьки, от которых мысленно отмахивался, а внешне принимал как должное. «Пес-де твоя страсть, и, коли я его терплю, будь благодарен мне». Эти самые упреки, уподобившись сжатой пружине, лишились упора и сейчас как тяжелая бита ударили в голову, отрезвили его. А он, будто прошитый болью, обхватил голову руками, прошептал растерянно: «Моя страсть. Мой пес. Мое предательство».

Не станем завышать нравственных оценок, наделять Сергея Петровича качествами человека мужественного, решительного. Отчаяние тоже побудительно. И бессилие способно вызвать бунт. Сергей Петрович думал, думал сосредоточенно, выстраивал логическую цепь собственных поступков на завтрашний день. Он думал о Таффи и, думая о нем, непременно вспоминал свой последний разговор с Наденькой. А в разговоре свой срыв — не удержался, крикнул, вырвалось помимо воли:

— Есть в этом доме глава семьи или нет?!

Наденька, возможно, впервые услышала его крик, увидела кулак, опустившийся на стол с таким грохотом, — такая неожиданность никак не умещалась в Наденькином сознании, она смогла лишь раскрыть рот, слов не было. Да и откуда им взяться? Она так и сидела, не шелохнувшись, с непомерно большими глазами, выдававшими крайнюю степень удивления. А испугался он: вдруг Наденька согласится и скажет: «Ты!!» В этом ответе возможно угадать нечто большее, чем просто признание его главенства в семье. Надо действовать, а значит, и вся ответственность за эти действия отныне возлагается на него.

И тотчас, он хорошо помнит (его даже удивила эта соразмерность, отлаженность собственных мыслей), явственно представил свой приезд в ветеринарную лечебницу и разом и лицо хирурга, и дымчатые стекла очков, скрывающие выражение его глаз, да и сами глаза. Потому и думалось, куда бы ни поворачивал хирург свое лицо, стекла лишь скрывают его истинное желание — смотреть на вас, разглядывать вас.

Хирург устало массирует надбровья, смаргивает близорукими глазами, говорит рассеянно: «Через две недели я рад буду вас видеть. Ровно через две недели».

Сергей Петрович поморщился. Сказанное увиделось, обозначилась зрительная разница: две недели и два месяца.

Жена привыкла к ночным бдениям Сергея Петровича, заглянула лишь однажды, плаксиво сказала, что зашла пожалеть своего работничка. Он замахал руками: «Потом, потом. Работы невпроворот». Солгал легко, не задумываясь. Именно сегодня, не в пример многим вечерам, работы не было вообще. Ложь тяготила, но лгать было неизмеримо проще, нежели оказаться в комнате вместе с Наденькой, заставлять себя слушать, заставлять себя отвечать на ее расспросы.

Он принял решение и на свой лад старался обезопасить себя, сохранить порыв. Спать устроился в кабинете, на чистый стол бросил записку:

«Кончил работать глубоко за полночь. Не рискнул будить. Сергей».

Утром, уже допивая кофе, увидел в дверях заспанную Наденьку, хмурую и рассерженную. Назвал «лапушкой», «божеством», ругнул начальство, которому подавай план. И все говорил, говорил торопливо, не давая ей вставить слово.

С утра Наденька собиралась к портнихе. Они бы могли поехать вместе. «Какая досада, сегодня он не может ждать, сегодня он торопится: общеинститутский актив, он выступает». Врал опрометчиво, на скорую руку. Наденька знает многих его коллег, об этом следовало подумать, более того, она знает их жен. «Что будет завтра?» — очевидный вопрос не укладывался в мыслях. Сергей Петрович был нацелен на сегодня, на сейчас. Он во власти своего решения, он подчинен ему. И, видимо опасаясь за неубедительность доводов, целовал Наденьку отчаянно и даже влюбленно.

В лечебнице еще никого не было. Позвонил на работу, сослался на боль в сердце, головную боль. Выслушал сожаление, советы: «Меняется погода, наверное, давление. С этим, брат, не шутят. Каждый второй умирает от сердечно-сосудистых заболеваний».

Пообещал остаться в живых. Повесил трубку.

Из телефонной будки было удобно наблюдать, как появляются первые посетители. Иные приезжали на машинах, иные шли так, своим ходом. Собаки выпрыгивали из машин, настороженно озирались; не очень понимали, зачем их привезли сюда. Кошки вели себя иначе, их привозили в корзинках, затянутых сверху ячеистыми авоськами, кошки истошно орали. Он не заметил, как прошел целый час. Теперь лечебница выглядела людно. Туда и сюда сновали озабоченные люди, было похоже, готовятся к переезду или уже переезжают.