Олег Попцов - И власти плен...

Так, чередуя короткие перебежки с коротким отдыхом, они достигли пятого этажа. Сергей Петрович остановился перед высокой дверью (дом был построен «до того», и современные стандарты ему были чужды), медная цифра 17 на двери еще больше напоминала то время, когда был построен дом. Чуть ниже цифры тускло отсвечивала такая же медная табличка. Прочесть фамилию Сергей Петрович не успел: дверь открылась.

Там, в лечебнице, врач не вдавался в подробности, сказал просто: «Отставник, знает толк в собаках. Врать не хотел, пришлось уговаривать». Фамилии врач не назвал. «Спросите Валентина Алексеевича».

Не в лучшем положении был и сам Валентин Алексеевич. Суть истории он знал отрывочно. Глеб Филиппович о прежних хозяевах заговаривал с неохотой, называл их людьми скверными, себялюбивыми и жестокими. После лечения брать пса отказались. У них-де изменились обстоятельства, и собака им теперь не нужна. Ну и что касается пса, пес отменный: веселый, ласковый. И порода необременительная — много места занимать не будет — фокстерьер.

Генерал был рад неожиданному возобновлению отношений и излишними расспросами Глебу Филипповичу не досаждал. Да и зачем? За собакой подъедет дочь с зятем. А им знать детали необязательно. Собака хорошая. Валентин Алексеевич был убежден: всякому владельцу собаки надлежит помнить и знать главное — его собака — самая лучшая.

Часом ранее позвонил Глеб Филиппович. Сослался на обстоятельства — завтра лечебница переезжает, объявился старый хозяин, он и привезет собаку. Звать хозяина Сергей Петрович.

И вот теперь, спустя час, Сергей Петрович и Валентин Алексеевич стояли друг против друга, стесненные полумраком лестничной площадки.

Фамильное уточнение личностей, возможно бы, подготовило обоих к встрече, однако этого не случилось. И по прошествии двадцати лет, забыв и перезабыв многократно пережитое, стояли два человека, некогда знавшие друг друга. Да что там знавшие, не исключавшие в той двадцатилетней дали возможности своего родства.

Удивительным образом время сохранило не только возрастную дистанцию, но и разницу воззрений на жизнь. Тогда, двадцать лет назад, мироощущения молодого человека, возвышенные и дерзкие, были не поняты и не приняты рациональным умом поднаторевшего в жизни, уверенного в себе человека. И слова, сказанные старшим, очертили дистанцию как непреодолимую. Это были бескомпромиссные слова, слова-камни:

«Судить о жизни может лишь тот, кто пережил эту жизнь хотя бы частично. Да-да, не прожил, а пережил. Наш жизненный опыт не должен умереть вместе с нашей физической смертью. Он обязан пережить нас. У вас еще будет время пренебречь нашим опытом. Но это будет потом, когда нас не станет на этой земле. Оставьте в покое мою дочь».

И вот спустя двадцать лет они встретились. Зачем? Следуя какой логике, какому капризу жизни? Внечувственная прострация. Мысли легко возникают и так же легко обрываются, перескакивают с предмета на предмет, путаются во времени.

«Все справедливо, все справедливо, — стучит в мозгу. А навстречу уже другая мысль: — За все в этой жизни надо платить. Надо платить… Надо платить. Валентин Алексеевич Заварухин, я вас запомнил… Я вас запомнил». Он пробует улыбнуться. Лицо онемело, не подчиняется, щурятся одни глаза. «Вы постарели и одряхлели. И одряхлели… и одряхлели. Что же я стою? Дверь открыта. Белыми играет Решетов. А это еще к чему?.. Ах, да, мой первый ход…

— Вы меня узнаете, Валентин Алексеевич?!

Им положено говорить о собаке. Им положено обратить внимание на собаку. Пес лает, вертится, бросается под руки, которые бессознательно ласкают его.

Да, он узнал, но, подчиняясь профессиональной привычке, стоит, чуть откинув голову назад, щурится, дает простор свету, идущему в створ раскрытой двери, и не отвечает на вопрос. Думает: стоит ли узнавать Сережу Решетова. А может быть, не понять, не уловить смысла, истолковать по-своему.

— Как не узнать, жду. Глеб Филиппович предупредил. Объявился прежний хозяин, сам собаку привезет. Да вы проходите, проходите.

Сергей Петрович толкнул пса перед собой и вошел в квартиру.

Было тихо, и квартирный покой нарушали лишь приволакивающие, однако по-прежнему тяжелые шаги хозяина. Сергей Петрович запомнил эти шаги. Заварухин и тогда ходил, чуть расставляя ноги, ступал внятно, так, что всякий раз пауза отделяла один шаг от другого, будто человек давал время всем осмыслить и убедиться, как он твердо стоит на ногах.

Хозяин квартиры опустился в кресло, перехватил у Сергея Петровича поводок, притянул пса к себе, зажал коленями, с кряхтеньем расстегнул замок на ошейнике.

— Иди, погуляй. Как-никак новая жизнь начинается.

Сергей Петрович был смущен поведением хозяина. Он никак не мог определить, расслышал ли, понял этот человек его вопрос. Где-то мелькнула мысль — не ошибся ли сам.

Да-да, именно он — по нынешним временам не иначе как генерал Валентин Алексеевич Заварухин — распорядился его судьбой, а равнозначно и судьбой своей дочери почти двадцать лет назад…

Молчали долго. Молчали по-разному. Генерал, получасом ранее настроенный если не ругать прежнего хозяина, то уж наверняка сказать ему малоприятные слова, выговорить за собаку, но выговорить потом, а поначалу расспросить, — сейчас старался скрыть свою растерянность и подавить смятение чувств и мыслей. «Он мне привез пса, — несложно рассуждал генерал. — Мало ли какие мысли в голове бродят, всех не перескажешь. Тебе желательно собаку пристроить — вот твоя забота. О ней и говори. Ну а узнал я тебя или запамятовал, к собаке это касательства не имеет. Не время, да и не тебе, мил человек, суд вершить…» Генерал почувствовал внезапный озноб, нахохлился, убрался глубже в свои одежды, засопел свистяще, продувая воздух сквозь крупные ноздри. Человек, сидящий напротив, был ухожен и опрятен. Генерал это заметил. Он любил опрятных людей, но опрятность именно этого человека его раздражала. «Какой-то зализанный, чистенький», — на большую недоброжелательность генерала не хватило.

«Уходит жизнь, — с грустью подумал Заварухин, — и силы уходят, одряхлел, от собственного шарканья воротит».

В мыслях он еще видел себя достаточно сильным, уверенным в себе. В разговоре был находчив, резок, но все более в мыслях — они были на удивление подвижны. «На голову жаловаться грех. А вот сил… Куда силы подевались? И остаются слова, фразы несказанными. Так ведь просто не произнесешь, еще и переживать надо. Вот именно — переживать. А на переживание как раз сил и нет. Непривычно как-то, удивительно. В таком теле и нет сил. Заварухин оглядывает себя, убеждается, что тело его действительно крупное, костистое, и оттого расстраивается еще больше.