Олег Попцов - И власти плен...

Усадил гостя в кресло, сам устроился в кресле напротив, шумно отдуваясь, примаргивая выцветшими глазами.

— А я ведь ждал вас, — тяжелое дыхание прорывалось сквозь покашливание, казалось искаженным и отрывистым. Заварухин старался не горбиться, но, видимо, мышцы спины утратили привычную упругость, шея с трудом удерживала тяжелую крупную голову. Когда он стоял, он еще держался прямо, но стоило ему сделать шаг вперед, как сутулость проявлялась, и уже было видно, что перед вами не только старый, но и одряхлевший человек.

Глеб Филиппович сел прямо под портретом Ирмы, садиться напротив портрета он стеснялся. Ему непременно захочется разглядывать портрет, и уж тогда генерал обязательно обратит внимание. Придется отвечать на расспросы.

Говорить правду Глеб Филиппович не решится, а врать он умел плохо. Глеб Филиппович сел к портрету спиной и почувствовал, что ему от этого покойнее.

Заварухина будто прорвало, на него накатилась необыкновенная говорливость:

— Эко вы меня стеганули. Прислали прежнего хозяина с собакой. А хозяин-то мне знаком. Я его отца знавал, вместе работали. Решетов Петр Андреевич. Н-да. — Лицо Заварухина сделалось беспокойным, это было похоже на старческую рассеянность, словно говоривший потерял мысль.

— Я вот что, предложу вам орехов. Самому-то мне не по зубам. А вам как раз. Там рядом и щипцы лежат. Трудно без хозяйки. Ирма заглянет, уберется. И опять один. Трудно…

Их разделял круглый стол. Шерстяная скатерть топорщилась по краям, казалось, что Заварухин рад этой неаккуратности. Его крупные, с заметными прожилками руки все время разглаживали скатерть, находили себе дело.

— Когда заговорили о собаке? А кто его знает. Заварухины испокон веков отменных собак держали, страсть целой династии. Я и сейчас двух держу: лягавую — пестрый грудастый кобелек, и лайку. Эта — на что хочешь. Любого зверя берет. Мои собаки — другой разговор, трудяги. А тут иное. Что нас теперь с дочерью связывает? Ничего. У нее своя семья, свой дом, свои заботы. Я для дочери человек из прошлого. Вот я и решил в ткань наших отношений подсадить собачье сердце. Как-никак фамильная традиция.

К зятю я так и не привык. Ирма — женщина видная. Ухажеры, кавалеры. Как не спрошу, в ответ смешки, шуточки. Это, говорит, несерьезно, папа. У нас, у Заварухиных, самостоятельность чтут. Я хоть и отец, армию прошел, однако ж поучать не расположен. Семья — это только внешне единое и неделимое, а изнутри посмотришь — один микромир, другой. Наша семья — то же самое. Сын тянулся ко мне. А может, я к нему. Мать к дочери. Сын погиб в сорок пятом, в июне. Мне самому не верится. Я считал себя счастливым человеком. Отвоевались, и все живы. Только вот рано я войну в прошлое зачислил. Сына в Польшу экспертом послали. Там год-два после войны бандитизм свирепствовал. Сына убили в лесу под Котовицами. Нет-нет, прошу вас, не обращайте внимания. Солдаты на слезы скупы. А я думал, у меня и слез нет. Ошибся. Нынче по любому пустяку слезы. Стареем. А еще вернее — состарились. Вот и получается, после смерти сына на дочь как бы двойная родительская любовь излилась.

Любовь нетерпелива — это точно. А когда ее много, с ней совладать — силы нужны.

В шестидесятом померла мать. Остались мы с дочерью вдвоем. Почему не женился еще раз? Житейский вопрос. Мне тогда пятьдесят девять стукнуло. Возраст, знаете ли, критический. Сложится не сложится, а разладиться может. Я же вам сказал — любовь бездумна. Мать вокруг дочери день и ночь хороводилась. От всех бед хотела собой заслонить. Впрочем, какие беды? Нескладности житейские. Разве это беды? Беды, они остались там, за спиной. Война, голод, разруха, блокада, похоронные. Что для них эти слова? Позывные из другого века, невесомые атрибуты агитации, слышанные сотни раз, но не осознанные. Осознать можно, лишь пережив, испытав сутью своей, физической плотью.

Не женился я. Дочь пожалел. Ей со мной тоже непросто было. После материнских ласк перепад заметный. Я все время в разъездах, она — хозяйка дома. Ну, Нюша — сестра моя — раз в неделю наведается, полы помоет, пропылесосит — вот и вся помощь. Одиночество делает людей эгоистами — это истина. Тогда мне казалось, выбери я другой путь — не будет мне прощения. Жизнь похожа на дорогу без верстовых столбов. Никогда не знаешь толком, сколько пройдено и долго ли еще шагать. Я был категоричен в своих суждениях. Решил почему-то: появись в доме другая женщина — дочь не примет. Вот и придется мне всю свою оставшуюся жизнь мирить непримиримое. Житейские штампы властвуют над нами: мачеха — синоним зла, по-настоящему любят только матери. Так считать привычнее, и мы считаем. И вот что удивительно: подсознательно мы понимаем, как далеки наши воззрения от реальной жизни. Понимаем, а поступаем вопреки. Я не женился.

Теперь я часто думаю: что я выгадал от своих жертв, что приобрел? Дочь не скажет: дескать, ты мне в тягость, — совестливая. Но я-то знаю. Старость нестерпима, как боль, как несчастье. Нестерпима и унизительна. И знаете почему? Глупый вопрос, конечно, не знаете. Старости сопутствует жалость. Вас каждодневно жалеют. Иных чувств нет — только жалость.

Если вы меня спросите, рад ли я замужеству дочери, я ничего не отвечу. Не хочу врать.

Они часто ссорятся. Я не знаю истинных причин. До меня долетают лишь отголоски их размолвок. Дочь твердит одно и то же: «Я счастлива, у нас все хорошо». Если истину повторяют постоянно, значит, есть беспокойство, что в нее могут не поверить.

В один из вечеров мы обедали вместе. С какой стати заговорили о даче, я не помню. Видимо, приближалось лето. С конца апреля я обычно перебираюсь туда. Дочь спросила, может ли она пожить в моей квартире. Я насторожился: «Ты могла не спрашивать разрешения. Что-нибудь случилось?» Дочь рассмеялась в ответ, сказала, что я стал старым и подозрительным, подумала и добавила: «У нас все хорошо. Я счастлива».

Потом она засобиралась, заторопилась.

К этому я тоже привык. Когда бы дочь ни появлялась, уже с порога я слышал: «Всего на минутку, всего на полчаса». Я не обижаюсь. На кого и на что обижаться? Это моя дочь, а рядом с ней моя прожитая жизнь.

Голос у дочери взвинченный, резкий. Я недоумевал, все хотел доискаться причин этой взвинченности. Уже у дверей дочь обняла меня, ткнулась губами в щеку и заплакала, почти не слышно, про себя. При виде бабьих слез я теряюсь. Прикрикнуть — жестоко, а успокаивать не умею.

— Отставить, — говорю, — слезы, возьми себя в руки. Эка невидаль — поссорились. Какая она, любовь, без ссоры? Тьфу.

Дочь голову подняла, глаза злые, на слезы внимания не обращает. «Оставь свои армейские замашки, отец. Они мне осточертели. Раньше надо было о дочери думать». И тут же, не дав мне опомниться, забыв, что минутой раньше куда-то спешила, тараторила про сверхсрочные дела, про людей — у них время на пределе, но без нее они никуда — кому-то подписать, кому-то продлить. И вдруг единым махом перечеркнула ежечасный мир, предстала в ином качестве, с иной речью, иным выражением глаз — холодная и сосредоточенная, обрушила на меня обвинение, обиды свои, спрессованные временем, они как тяжкий груз рушились на меня, и я чувствовал — придавили, распластали, и не подняться больше. Дочь обвиняла меня во всем: в эгоизме, себялюбии, черствости, солдафонстве. Трудно было поверить, что все это говорила моя дочь.