Олег Попцов - И власти плен...

Писал и складывал: дни в месяцы, месяцы в годы, годы в прожитую жизнь. Моя жизнь уместилась в трех ящиках в потетрадном исчислении. Однажды мне захотелось взвесить эти ящики. Моя жизнь в ящичном пересчете весила тридцать два килограмма. Если бы меня спросили, зачем я так дотошно восстанавливал на бумаге каждый год прожитой жизни, я бы замешкался с ответом. Никакой конкретной цели я не имел. Скорее всего меня тяготило многолетнее молчание. Желание высказаться накапливалось годами. Когда я писал дневники, я получал безраздельное право говорить. Они убийственно субъективны. Наверное, так и должно быть. Их писал один человек.

И вообще учтите: поистине ценно лишь то, что по-настоящему субъективно.

Мой друг не обманул меня. Чистые тетрадные страницы, на которые я выплескивал самого себя, лечили мой мозг, врачевали душу. Пропали ночные кошмары, я стал увереннее в себе, спокойнее. Я привык к своему исповедальному оброку и волновался, когда прожитый день лишал меня этой повинности. Я втянулся. Существует некая формула бытия: «За все в этой жизни надо платить». Суровый закон диалектики. Я никому не показывал своих записей, лишь оказавшись среди друзей, обращался к ним, если возникала необходимость что-либо вспомнить или уточнить. Друзья смеялись всякий раз, когда я лез в ящик стола за поминальником, так они называли мою клеенчатую тетрадь.

Странный телефонный звонок случился осенью. Юрист слыл человеком энергичным и ждать не умел. Он предложил встретиться, заметив при этом, что дело неотложное и промедления не терпит. Я был застигнут врасплох, недоумевал, почему столь важный разговор мы не можем провести у нас дома. И с какой стати я, пожилой человек, должен ехать в ресторан «Прагу». Юрист хмыкнул, сказал, что мне полезно развеяться, назвал время встречи и повесил трубку. Я не знал, что и подумать. Дочери дома не оказалось, а значит, не было никакой возможности что-либо прояснить и кому-либо высказать свое возмущение. В расстроенных чувствах я вызвал машину и поехал в ресторан. Оставалась смутная надежда, что дочь окажется тоже там. Это меня несколько успокоило.

Следует отдать моему зятю должное — он умел озадачивать. Я напрасно волновался. Ни слова о дочери, их отношениях. Его интересовали мои записи. Я так растерялся, что даже не спросил его, откуда он знает об их существовании. И вообще я не понимал, зачем ему мои записи, какую цену может представлять бестолковый семейный архив.

Он мне не поверил, ему почему-то казалось, что я что-то недоговариваю, на самом деле все обстоит иначе. Он говорил о моей профессии, о моих орденах. Я пробовал его разубедить. Война — это так понятно, так объяснимо.

— Ну а после, после войны, — наседал он. Ему говорили авторитетные люди. Он не понимал моего упорства. Он суеверный человек, но раз уж так получилось, он не считает для себя возможным скрывать истину. Да, он пишет, точнее пробует писать. Он бы никогда не осмелился начать этот разговор, если бы не его книга. Уже есть верстка.

Теперь я понял, зачем рядом с его стулом, так на виду, стоял бесформенный, какой-то оплывший, отечный портфель. Зять чуть завалился набок, где-то внизу ворошил рукой, затем решительно раздвинул тарелки и на освободившееся место в центре стола бросил стону несброшюрованных, набранных в типографии страниц. Я не очень разбираюсь в этом. Похоже, стопа страниц и была той книгой. Фамилия Мурахтанов была набрана крупно, стояла сверху.

«Шаги в некуда», — прочел я.

Он тотчас забыл о своей книге, вновь заговорил напористо:

— Мне рассказал о ваших дневниках один журналист, — и тут же назвал фамилию моего знакомого. — Вот я и подумал, раз есть такие материалы, почему бы их не запустить в дело. Или вы хотите выступать в соавторстве с кем-то другим?

Он уронил почти на самый край стола голову, опять сунул руку в портфель, так и смотрел на меня снизу вверх, стараясь угадать мои мысли.

— Глупо, — сказал он очень раздумчиво и спокойно. — Ну зачем, зачем нам еще кто-то? Это, если хотите, бесхозяйственно. С какой стати деньги, которые могут остаться в нашей семье (в пылу он не заметил, что назвал семью нашей), надо отдавать кому-то постороннему.

Я не знал, что отвечать ему. Мои записи были моими записями, только и всего. Моим исцелением.

— Ну зачем же вас утруждать.

— Я понимаю, понимаю, — торопился он, — вам нужны гарантии. Сейчас я покажу, сейчас… — Он достал несколько отпечатанных на машинке листков бумаги и, суетно шелестя ими, все время заставлял меня прочесть отчеркнутые абзацы. Когда я отказался это сделать, он затравленно улыбнулся мне и стал читать сам, вслух.

«Автор рукописи достаточно одарен, его можно похвалить за точный глаз, острый слух. Эти качества профессиональной состоятельности обнадеживают».

— Это про меня, понимаете, про меня, автор рукописи я. И еще, еще, — спешил он, захлебываясь слюной. — Вот здесь, здесь и здесь я отчеркнул ногтем.

Мне надоел этот взвинченный разговор, я почувствовал слабость, и мне казалось, что, если я закрою глаза, мне станет легче.

— Я верю, верю. Только зачем вам? И как вообще возможно судить о предмете со слов постороннего человека. Мы воевали вместе. Ему близки эти воспоминания. А для вас они череда необязательных слов.

Он просительно прижал руку к груди.

— Пять, десять страниц на ваш выбор. Я гляну одним глазом и верну. Неужели для вас ничего не значит чужое мнение?

— Оставьте, вы там ничего не поймете.

— И не надо, — обрадовался он. — Я вам предлагаю соавторство. Неужели вы не понимаете, соавторство. Вот тут, тут. — Он схватил верстку своей книги и, тыча пальцем в первую страницу, не отпуская своими глазами моих глаз, частил: — Наши фамилии будут стоять рядом.

Видимо, утомление отразилось на моем лице, он ответно обмяк сам, усмехнулся грустно.

— Боитесь довериться мне.

Он даже не обратил внимания на мой протестующий жест.

— Боитесь… Я не слепой, вижу. Ну а напрасно. Нам надо привыкнуть друг к другу. И потом… — он опустил глаза. Края губ судорожно дернулись, обозначился большой рот, лицо стало шире, круглее. И, словно подчинившись этой изменчивости лица, я отчего-то подумал о его фамилии — Мурахтанов. Она представилась жесткой, ударяющей. И лицо, если разглядеть его ближе, округлившись, не стало добрее. Он дал мне внимательно разглядеть себя, затем добавил: — Мы должны породниться. Разве не так?

Он не сказал ничего особенного, и вкрадчивость голоса можно было понять как уважительность, осторожность. Однако меня покоробило это настойчивое «должны». Он цепко держал меня за запястье. Я почувствовал властность его горячей руки, свою я отдернуть уже не мог.

— Ну же, генерал, не упорствуйте. Ничего особенного — полистать ваши записи. Разве это невыполнимая просьба? — Он говорил убежденно, смотрел прямо перед собой. В его взгляде, манере держаться проявлялись свойства странные. Я чувствовал себя незащищенным. Мне претило все сказанное, но оборвать разговора я не мог. По сути, я молчал, говорил только он, впрочем, это не имело значения. Без моего ведома, пуще того, без моего участия я превратился из слушателя в собеседника. Временами я ловил себя на мысли, что мое присутствие — малозначительная деталь, по существу, оно его не интересует. Он прошел сквозь меня, оставил позади мою растерянность, мою неприязнь к нему. И весь остальной разговор шел с позиции якобы существующего согласия, моего активного участия во всех его замыслах.