Олег Попцов - И власти плен...

— Препятствий?! В чем?

— Ну я не знаю. Существует же журналист, который знает о ваших дневниках больше, чем знаю я. Он даже говорил, что помогал составлять эти дневники.

— Это ложь.

Левая щека зятя дернулась.

— Вы не раз давали мне понять, что мое присутствие в вашем доме, когда вы принимаете своих друзей, не желательно. Смею вас заверить: это опрометчиво.

— Возможно, — согласился я. — Не понимаю только, какое это имеет отношение к завещанию?

— Прямое. — Зять берет стул, садится на него верхом прямо напротив меня. — Ирма — человек чрезвычайно добрый, порядочный. Возможно, в силу этого достаточно наивный. У вас есть друзья. Вы их цените. Они вхожи в ваш дом, занимают видное служебное положение. Они бесспорный авторитет для Ирмы. Но согласитесь, никому не известно, как они себя поведут после…

— Вы хотите сказать, после моей смерти?

— Именно так. Я уже не говорю об общительности Ирмы. Круг ее знакомых… Ей-богу, добрую половину из них я и в лицо никогда не видел. Кто эти люди? Что у них за душой? Ирма впечатлительная, поддается внушению.

— Оставьте в покое мою дочь. Какой у нее характер, я знаю без вас. Ирма достаточно умна, чтобы не напороть глупостей. Чем и как она распорядится в будущем — это ее дело. Чего ради я должен устраивать дележ имущества?

— Вы зря нервничаете. Дневники и недвижимость — вещи сугубо разные. Вы помните, я вам говорил про журналиста, его фамилия Курепов. Я его видел в вашем доме. Он очень настойчив. Ему нужны какие-то материалы. Он говорит, что ему обещано. Кем обещано, когда обещано?!

— Мной. — Я с трудом разлепил губы. Какую-то секунду он бессмысленно смотрел на мой полуоткрытый рот.

— Вы не сделаете этого. Он возьмет у вас лучшие материалы. Это же очевидно, он профессионал.

Я чувствовал, что мне не выдержать его напора, я был еще слишком, слаб, прикрыл глаза.

— Профессионал, дилетант. Какое это имеет значение. Он мой друг.

— Друг, — нервно повторил зять. Он не мог справиться с охватившим его волнением, ежеминутно вставал, садился, снова вставал. — Друг, — еще раз как-то бормотливо повторил он, обхватил колени руками и стал их нервно потирать. Теперь он говорил очень тихо, приходилось напрягать слух, чтобы слышать его. — А я кто для вас, я?! Вам пора думать о вечном, а вы базарите благополучие семьи. — И вдруг, словно получив дополнительный импульс энергии, он сорвался на сдавленный крик: — Я не хочу, чтобы кто-нибудь — и мне наплевать, в каком он звании — генеральском, адмиральском, хоть сам Иисус Христос, — спекулировал вашим именем, призывал на помощь тени прошлого, оказывал давление на Ирму и получил доступ к бумагам. Они должны иметь дело со мной. Слышите — со мной! Вы только послушайте, что они предлагают: передать дневники в военный музей, им надо пополнить ряд экспозиций в институте истории. Но для этого им надо самую малость — ознакомиться с дневниками, выявить их характер, и уж тогда они посоветуют точно.

Меня утомил разговор. Я с надеждой смотрел на дверь. Сестра или доктор, кто угодно, они войдут, и разговор прекратится. Зять понял мое молчание по-своему, сделал доверительный жест рукой, приглашая меня оказаться как можно ближе к нему.

Я вижу его глаза, влажные и темные, кожу лица в мелких оспинках, столь мелких, что они скорее похожи на увеличенные поры, нос без четкого надлома, однако с горбинкой, отчего все лицо приобретает выражение решительное и хищное.

— Мое право на дневники должно обрести юридическую силу.

— Хватит, — бормочу я. — Мои друзья ненадежны. Друзья моей дочери еще сквернее. А кто такой вы? Доктор юридических наук? Специалист по делам усопших? Возможно. Но прежде всего вы чужой для меня человек. Совсем чужой.

Я слышу, как скрипит стул. Видимо, он обернулся на дверь. Боится, что кто-нибудь помешает нашему разговору.

— Ошибаетесь, генерал. Я муж вашей дочери. Никак не приучусь называть вас папой. Но это еще не все. Ваша дочь ждет ребенка. У вас будут внуки, генерал. Неужели вы не хотите сделать их счастливыми?

— Да вы мерзавец! — Я сказал это очень спокойно. Так произносят привычные, примелькавшиеся слова.

— Нет, Валентин Алексеевич, я человек, трезво смотрящий на жизнь.

— Если бы дочь могла представить, о чем вы здесь говорите, она бы возненавидела вас.

— Не уверен, генерал. Право каждого отца считать, что он хорошо знает своих детей. Но знать и понимать — не одно и то же.

Воспоминания взбудоражили генерала. Неприязнь к зятю притупилась, и теперь генерал призывал на помощь свою боль, свое страдание. Они оправдывали его нелюбовь, и не только оправдывали, давали необходимый импульс ожесточению.

— Да-да, — генерал поднялся во весь рост и буквально навис над столом. — Я был ошарашен, смятен, перечеркнут. Догадка пронзила мозг. Мне показалось, что я слепну. Белесый туман перед глазами. Нет людей, окружающих предметов, какое-то мерцание, однако слышу отчетливо. Сил на крик не хватает, а сознание требует крика. Он очень близко придвинулся ко мне и с видом зловещей доверительности заговорил быстро, обдавая меня каким-то несносным одеколонным запахом:

— Настоящий разговор ничем вашу дочь не удивит. Уже потому, что он ведется мною с ее согласия. Вы трудный человек, генерал. И говорить с вами — достаточное испытание для любого. Ирма ждет ребенка. Ей вредно волноваться. Мы посчитали, будет лучше, если с вами поговорю я.

— Вы лжете!! — Мне казалось, что крик наконец прорвался наружу. Впрочем, я мог и ошибиться. Скорее всего это был шепот. Задыхающийся, хрипящий шепот. — Вы… вы клевещете на мою дочь. — На большее меня не хватило. Одно желание — оттолкнуть услышанное. Я рухнул обессиленный на подушки.

И, словно повторив это состояние, генерал резко опустился на стул, руки повисли, и тяжелая голова упала на грудь.

— Ах, мой дорогой! Порой я задаю себе вопрос: кому были нужны жертвы? Как видите, финал безрадостен. Я одинок. Единственный близкий мне человек — моя дочь — оставила этот дом. К старости люди не становятся лучше. Тут уж мы не вольны. Заговорил я вас. По глазам вижу, слушаете меня, а самому собственный укор покоя не дает. Боже мой, кому я отдал собаку. Молчите, не возражайте. Значит, и на самом деле так. Все правильно — каков поп, таков и приход.

Очень любезно с вашей стороны. В самом деле, кофе совсем остыл. Нет уж, позвольте, вы гость. Думаете, если старик, он и кофе заваривать не сможет. Нехорошо, в краску старика вгоняете. Ну да бог с вами. Спички слева, как войдете на кухню. Да вы не церемоньтесь, снимите пиджак, галстук отпустите. Еще коньяку? Не желаете? Ну тогда рюмку ликера. Нет-нет, вы меня обидите. А мы так, без тоста. Будем живы! Чувствуете, какой букет? Между прочим, отечественный. Пустячок, а приятно.