Олег Попцов - И власти плен...

— Да входите же. — Успел подумать о секретарше: опять ушла, не предупредив. «Гнать, гнать», — выдохнул из себя без гнева, как слежавшуюся, застарелую мысль.

На пороге стоял Дед. Удивительно, как изменился Поливадов за столь малое время. Сколько он на пенсии? Дни прошли, а уже другой человек — развинченный, извиняющийся. Мог бы и не повторять без конца: «Простите, ради бога, простите».

Метельников выдавил улыбку, вытолкнул себя из кресла и пошел навстречу, растрачиваясь на манерность:

— Пустое, это вы меня извините. Заставил ждать. Прием. Просто так не приходят: все с раздражениями, бедами, обидами.

Знает же, старый хрыч, порядок. Почему я должен что-то объяснять, оправдываться? Она стоит в стороне. Нахмурилась, подчеркивает свое неучастие в происходящем.

— Вот привел, — в простодушном восторге вскрикивает Дед и без приглашения плюхается в кресло. Разумовская садится напротив Деда. Поливадов отечески прикрывает ее вздрагивающие руки, подмаргивает обоими глазами и говорит ободряюще: — Да вы не волнуйтесь, дружок. Дело житейское, одним уходить, другим заступать.

«Мне кто-нибудь объяснит происходящее?» — хорошо бы эту фразу произнести бодро, со смешинкой в глазах. Хорошо бы. Ушла бодрость, осталось бодрячество. Дурным актерством ее не удивишь, хорошего — бог не дал.

— Значит, привели. Прекрасно. Зачем?

Тон, тон. За тоном следить надо. Мягкость нужна, непринужденность, а из тебя начальственность прет. Дед покраснел, разволновался и, видимо, от неловкости ляпнул невпопад:

— Я к вам красивую женщину привел. Не так мало. — Разумовская вспыхнула, поднялась стремительно. А глаза-то у нее с бесовщиной. — Алла Юрьевна, — взмолился старик, — будь милостива, сядь! Я глупость сморозил. Вот в присутствии Антона Витальевича прощения прошу. — Он потянулся к ней рукой, но она сердито отстранилась, села.

— Значит, так, — Дед говорил с одышкой, — ты что на моих проводах сказал? Найти замену Поливадову трудно, почти невозможно. Пусть это сверхважное, сверхответственное для объединения дело он сделает сам. Польстил, конечно. Я и сам в эту болтовню, дескать, незаменимых нет, не верю. Кому такие слова выгодны? Бездельнику, дилетанту — это он себя на освободившееся место примеряет. Талантливые, умелые — всегда незаменимые. Ты хотел знать мое мнение? Изволь. Алла Юрьевна Разумовская. Она бы смогла. Работает в отделе четыре года. Начинала как программист. — Дед налил себе воды и, сдерживая дрожь в руках, стал отпивать небольшими глотками. — Послал за личным делом в отдел кадров. Нету, говорят, все дела у генерального.

Про личные дола-то зачем? Ну Дед, ну Дед! Несколько папок ему действительно принесли. Что из того? Он их и не раскрывал даже. Вот, значит, что! Разумовская — главный экономист. Подобная мысль ему в голову не приходила. Как построить разговор? Несколько неопределенных реплик, выдающих его неподготовленность к такому разговору. Он не собирается скрывать: выбор главного экономиста — дело слишком серьезное, чтобы его решать приватно. Думать надо, советоваться. Несколько кандидатур. Разумовская — одна из них.

Некстати эта затея, некстати. Ей тоже небезынтересно знать, почему ей отдали предпочтение? Но это уже итог.

А раньше? До того, до предпочтения? Почему вообще возникла такая идея? И у кого она возникла?

Неумолим закон бытия. Простота, не получившая развития, непременно превращается в сложность. Есть еще вариант — каждый шел к этой идее своим путем. Дед из залежей собственного опыта переосмысливал, тревожил состарившуюся память. Он, Метельников, интуитивно, по долгу службы. Посмотрим, что там у нас есть? Им и незачем приходить к финишу одновременно.

Итак, существуют три молчания и три монолога. Монолог Деда уже в прошлом.

Дед доволен собой, сидит, как уставший пророк, сотворивший чудо. Лицо уверенное. Вот уже и улыбка. Это он себя ободряет. Теперь мой черед.

— Богу потребовалось шесть дней, чтобы сотворить Землю. Ваша задача была менее масштабной, но… Три дня, и вы сотворили экономическое чудо. То, что вы бог, доказывать не надо, мы верим. Насчет чуда сложнее — придется это доказать.

— Я готов, готов!.. — Дед вскинулся, и было неловко видеть его возбужденным. Метельников не сказал ничего, лишь развел руками. Дед угадал в жесте предупреждение, осекся. — Впрочем, вы можете и сами… — пробормотал сбивчиво, обиженно.

Нелегкий день. Нервный, надсадный даже. Он, кажется, заболевает. Муторное состояние: внешне никаких симптомов, а недомогание уже сидит в тебе. Ничего не хочется: разговариваешь через силу, в голове шум, события фиксируются, а мыслей нет. Может, и стоило бы уступить, оставить старика на пьедестале? Стрелка подбирается к восьми. Пора заканчивать разговор. Главное — избежать резкостей, не обидеть. А может, это даже к лучшему… Если умна, поймет, а если не поймет… И Деда взбодрить не помешает. «Доступность цели обесценивает цель», — кажется, это ваши слова, Федор Федотыч? Вот мы их сейчас уберем в привлекательную упаковочку и вернем вам.

Умна, не умна… Не о том думается. Все заданное: реплики, жесты. Она здесь, рядом. Он ничего не может поделать с собой. Пусть малыми, скрытыми средствами показать, дать понять: рад. Перемолчать тоже плохо.

— А вы не боитесь?

Вскинула голову. Во взгляде — вызов.

— Вас?

— Ну зачем же? Дела, его масштабов, ну и меня немножко.

— Это так необходимо?

— Скорее естественно.

— Похоже на шутку. Мне говорили, вы либерал.

— Я инженер.

— Ах, вот в чем дело! Нет, не боюсь.

Латунный диск с эмблемой завода улавливает колебания воздуха, начинает двигаться в одну сторону, замедляет движение и, словно передумав, возвращается назад. Надо на что-то смотреть, она переводит взгляд на этот диск. Он взял карандаш и ударил по диску. Звук получился звенящим, вибрирующим. Дед вздрогнул, обиженно покосился на Метельникова.

— Гонг, — сказал Метельников. — Конец первого раунда. Перерыв до завтра, не возражаете?

— Нет.

И опять в этом хлестком, отрывистом «нет» почувствовал вызов. А где же радость, которую он должен испытать? Где намеки, полунамеки, полутона?

Минутами позже они оказались на улице. Он поступил неожиданно, во всяком случае, не думал, что так поступит. Это было мальчишеством, он мог получить отказ, и Дед был бы свидетелем его посрамления. Он усадил Деда в машину, тот стал тесниться, уступая место, он удержал его.

— Располагайтесь удобнее. Ваня отвезет вас домой. А мы пешком. У Аллы Юрьевны разболелась голова. Завтра, как всегда. — Это уже водителю.

Дверь захлопнулась.

— Я вас провожу. — Он не спрашивал разрешения, он дал ей понять, кто хозяин положения. В туманном воздухе свет машинных фонарей тотчас утратил очертания, еще миг, они еле угадываются: красноватые размывы, удаляющийся звук мотора.