Олег Попцов - И власти плен...

На похороны Метельников ехать не собирался, но позвонил Голутвин, осудил за черствость и безразличие, сказал, что удивлен, ни на чем не настаивает, и бросил трубку. Метельников не стал доискиваться причин голутвинского раздражения. На гражданскую панихиду он уже не успевал, узнал, на каком кладбище будут похороны, и поехал на кладбище. Голутвин заметил его, скользнул по нему взглядом. Но в этот момент его окликнули. Павел Андреевич обернулся на голос, словно обрадовавшись, что ему нашлось занятие, и поспешил туда. Директоров на похоронах было не так много, видимо, каждого из них что-то связывало с Дармотовым. Они и вели себя соответствующим образом, претендуя на нечто большее, чем обычные служебные отношения. Метельников чувствовал себя стесненно, он был не из их числа. Еще пять-десять минут назад он мог незаметно уйти, в общей суматохе никто бы и не понял, чья машина, почему уехала, а теперь, когда все собрались, такой возможности не было. Он держался чуть в стороне, отчасти стесняясь высокого начальства, которого собралось достаточно много. Когда все шли, он тоже шел, когда останавливались, задерживался чуть раньше, так что между ним и остальными все время была пусть небольшая, но все-таки дистанция, позволяющая думать о своем и в момент, когда процедура будет окончена, оказаться первым у своей машины. Но уехать сразу не удалось, машины расположились как попало, надо было разыскивать других шоферов, чтобы они освободили проезд. Тут его и окликнул Голутвин.

Метельников обрадовался: машина Голутвина стояла прямо на выезде. Метельников собирался напомнить Павлу Андреевичу о своем юбилее и передать пригласительный билет. Так и скажет: «Мы с женой ждем вас». Не получилось. Уже полчаса они крутятся по городу. Говорит один Голутвин. Поначалу Метельников еще рассчитывал повернуть разговор в нужное русло, рассеять мрачность Голутвина (ведь он был жизнелюбив!). Глухо. Голутвин погружен в свои мысли, ни о чем другом говорить не может. Заикнись Метельников про юбилей, это прозвучало бы как вызов, словно ты пренебрег тревогами Голутвина, подсунул свой собственный обывательский интерес.

Уже полчаса Голутвин ему втолковывает, что миром правят черствость, эгоизм и зависть, и предупреждающе грозит Метельникову пальцем: всякий человек-де, облеченный властью, решая дела масштабные, государственные, непременно думает, насколько то или иное решение обслуживает его собственный интерес, работает на его карьеру. Прорваться сквозь этот круг голутвинского отчаяния, окрасить мир в более оптимистичные тона трудно да и рискованно. Голутвину нужны гарантии, нужна реальная сила, которая, оказавшись рядом, усилит его самого, сделает, как и прежде, неуязвимым. Все справедливо. Чтобы перевернуть мир, достаточно одной точки опоры: чтобы поднять его, нужно по крайней мере две; чтобы удержать — без трех не обойтись. Да-да, что-то из заповедей самого Голутвина: «Никогда не ориентируйся на одного человека. Истина всегда суммарна». Хорош он будет, если повторит сейчас эти слова! Он любит Голутвина, уважает его, он ему обязан. Если этих заверений достаточно, он готов. Он говорит ободряющие слова и слышит в ответ:

— Ах, оставь! Твои утешения — ребячество. — И опять злая вспышка — не против Метельникова, нет, против истомленных жаждой власти: — Мне терять, если хочешь, уже и положено. Годы. Только напрасно некоторые считают, что с Голутвиным все и кончится! Рано они меня хоронят!

Подъехали к заводу. Метельников, уже оказавшись на улице, наклонился, чтобы захлопнуть дверь, не удержался и сказал про юбилей. Голутвин вскинул голову, словно хотел удостовериться: серьезно ли? Метельников еще придерживал дверь, еще оставался в вынужденном наклоне, он не расслышал, сказал ли Голутвин что-нибудь в ответ. И стоять неудобно, и взгляд Голутвина, застывший, ничего не выражал.

Думает, перестраивается в мыслях? А может, тоже не расслышал, ждет, когда я повторю сказанное?

Метельников ошибался. Голутвин был сосредоточен, а не рассеян. И мысли его были не лестными для Метельникова, но по-житейски понятными. Просто они с Метельниковым пребывали в разных состояниях. Думал Голутвин вот о чем: «Другое поколение. Они не похожи на нас. Структура души другая — рациональное чувствование. Этот, возможно, и не такой, как все, — умнее. Что еще? Надежнее. Знает, чего хочет. Однако что ему смерть Дармотова? А я тоже, старый дурень, исповедуюсь, душу выворачиваю. Я ему про вечное, а он про сущее. Стулья в банкетном зале расставляет. Кого где посадить, думает. У него юбилей. И на похоронную процессию заинтересованно смотрит: кому послал приглашение, кому не посылал. Н-да… Мы были друзьями. А может, так и надо жить? Приехал на кладбище, сочувствие на лице подержал минут десять, и хватит? Ему уже не поможешь, а нам жить. Зачем нервные клетки на смерть расходовать? Зачем поминки — эмоции на алтарь смерти; куда лучше — банкет — эмоции на алтарь жизни. Так что он там про юбилей говорил? Ах да, ресторан «Планета», половина седьмого. Я ему ничего не отвечу».

— Ну, бывай. — Голутвин отвел глаза и дернул дверь на себя. Водитель дал газ, поправил зеркало. Они уже отъехали порядочно, а Метельников стоял на прежнем месте и смотрел им вслед.

— Не уходит, — сказал водитель.

Голутвин качнул головой и промолчал.

Все произошло раньше, чем можно было предположить, и гораздо быстрее, нежели могло произойти. Чтобы построить, нужны годы, чтобы разрушить — минуты. Появилась статья в газете. Чья-то напористость теснила его, и напряженность наполнила, сгустила окружающий воздух. Одно цеплялось за другое, тянуло за собой третье. Ему приснилось: он стоит на наклонной плоскости, понимает, что есть один путь — вперед и вверх. Он силится сделать шаг, но ноги омертвели, не слушаются, налились тяжестью. Он сжимает зубы. Не за что, абсолютно не за что ухватиться, чтобы подтянуть онемевшее тело. Сейчас он упадет, сорвется. Страх заставляет его закричать, и он просыпается от этого крика, чувствует на лице, висках выступивший пот.

Возможно, мало кто заметил случившуюся в нем перемену. Голутвин умел держаться. Да и не верилось, что перемены произойдут так скоро, потому и казалось, что это еще не перемены. С погодой творилось не поймешь что: на мозг давит, на глаза давит — сущее бедствие для гипертоников. Все раздражительны, вспыльчивы. Трудно припомнить, когда в последний раз Павла Андреевича видели растерянным. Каменный человек. Даже в критических ситуациях, совершая ошибки (а он их совершал), Голутвин действовал решительно, не выжидая, не тратя время на расспросы и уточнения, не призывая в советчики подчиненных. В критических ситуациях он опирался на собственную интуицию. И вдруг эта разительная, необъяснимая перемена.