Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Иди отдохни… а мы останемся!

Когда тень Жерки слилась с темнотой и его шаги затихли, я прижался к Нане, и мы стали снова прислушиваться к далекому гулу земли, доносившемуся с русских позиций.

— Ну, что ты скажешь? — стал я выпытывать у Наны немного спустя.

Он долго не отвечал, о чем-то задумавшись.

— Понял, — наконец проговорил он. — Что-то случилось! Иначе быть не может! Видно, они готовятся!

Мы еще долго стояли, прислонясь к брустверу, жадно ловя непрерывное, загадочное гудение земли. Казалось, против нас холм незаметно скользит, и что-то тихо шепчет неподвижный воздух. Это было похоже на обман слуха, на смутные голоса природы, так как в темноте, застилавшей русский фронт, не было слышно ни малейшего шороха и не видно ни единого огонька. Все кругом окутывала темная ночь; ветер стих. Только звезды мерцали над нами в вышине.

— Ситару, — пересилив себя, заговорил Нана, пристально глядевший в сторону советских позиций. — Ты не забыл, нет? — добавил он шепотом. — Ведь так начиналось и тогда, на Дону!

Холодное предчувствие, как вестник смерти, подкатило к сердцу. Ночь показалась мне глубокой, черной пропастью, изборожденной молниями, внезапно засверкавшей огнями. Я чувствовал, как под ногами вздрагивает земля, в ушах раздавался свист снарядов, грохот оглушительных взрывов. Как в бреду, я ощупывал края окопа, чтобы убедиться, что это лишь призрак, обман разгоряченного воображения.

В самом деле, так начиналась битва у излучины Дона! Где-то далеко гудела земля, и этот гул все возрастал, по мере того как вокруг нас неумолимо сжималось огненное, железное кольцо окружения. Теперь все это происходило где-то близко, словно перед самыми глазами, в нескольких шагах. Вся земля пришла в движение. Тревожная тишина, как саван окутавшая все вокруг, и грозный рокот казались особенно зловещими. Я вздрогнул, сознавая, что это страшнее происходившего на Дону… «Это конец… — мелькнуло в голове. — Последняя схватка!»

— Слушай, Ситару, — после долгого раздумья продолжал Нана, не отрывавший глаз от темных очертаний холмов. — Как ты думаешь, большевики в самом деле уничтожают пленных? Отрезают им носы, уши, сжигают живьем?

Некоторое время я молча смотрел на него, подозрительно прищурившись. «Куда он гнет? — размышлял я. — Ему в самом деле важно знать, что я думаю? Пожалуй, ему можно сказать…» Не получив ответа, Нана повернулся ко мне и застыл, испугавшись своего вопроса. Его глаза блестели в темноте.

— Я этого не думаю, — ответил я.

— И я этого не думаю! — повторил он. — Все это выдумали офицеры, чтобы запугать нас!

Мы снова замолчали, в странном оцепенении прислушиваясь к шороху, напоминавшему дуновение легкого ветерка в лесу. Он становился понятнее и не так уже пугал. Теперь, хотя он и казался таинственным, я знал, что так должно быть, что это неизбежно. В этом шорохе было дыхание земли и воздуха. Не знаю почему, но тогда мне показалось, что я слышу течение времени! В безмолвии тех минут я видел наяву, как время идет к нам, как ночь сменяется утром, — и я снова вздрогнул.

— Нана, — пробормотал я, чтобы убедиться, что нахожусь в реальном мире. — Дай-ка очередь!

Нана устроился поудобнее у пулемета, нажал гашетку, и короткая очередь раздалась над ложбиной. На миг мне показалось, что гул земли замер. Но я ошибся. Когда тишина опять сомкнулась над полем, еще отчетливее стало слышаться какое-то глухое клокотание на советской стороне.

— Это их не пугает, — растерянно проворчал Нана. — Давай-ка я сыграю им плясовую!

Пулеметчик снова схватил пулемет. Помедлил, вспоминая мотив танца. Недаром считался он лучшим пулеметчиком в полку, мастером своего дела. В его искусных руках пулемет обретал удивительное качество — музыкальность.

И теперь, выпуская то длинные, то короткие очереди, его пулемет пел то сердито, то нежно.

По холмам прокатилось гулкое, протяжное эхо. Над ложбиной летели трассирующие пули, образуя светящийся мост между двумя позициями. Пулеметы русских и на этот раз не заговорили. Там по-прежнему все было окутано глубоким, непроницаемым молчанием… Зато бешено зарокотали справа от нас немецкие пулеметы. В один миг поднялся ураганный, беспорядочный огонь сотен и тысяч орудий, увлекая за собой и стоявшую в Струнге дальнобойную артиллерию. Пушки бухали мощно, раскатисто.

— Ага! — вырвалось у Наны. — Не выдержали фрицы! — продолжал он злорадствовать. — Испугались!

На бешеный огонь немцев, на эту лавину раскаленного металла, не последовало ответа, с советских позиций не раздалось ни единого выстрела. Если бы в тишине не ощущалось по-прежнему мерное угрожающее движение в глубине русских позиций, можно было бы подумать, что они покинуты.

Нана остался у пулемета, чтобы наблюдать за движением, а я пошел к своим на изрытое траншеями поле. Странное чувство — страх и сознание своего бессилия — терзало меня, но по дороге в окопы я ощутил в душе первые ростки надежды. Тогда я впервые по-настоящему понял, что молчание русских — это сила и уверенность, несокрушимая мощь. Это и пугало и радовало…

Добравшись до укрытия, я лег рядом с бойцами и, глядя на небо, терялся в догадках. «Нана безусловно прав, — думал я. — Кто из нас хочет войны? Почему мы не воюем с немцами, которые захватили нашу страну и вырвали из нее добрый кусок? Или с нашими помещиками? Схватить бы их за горло да встряхнуть покрепче». От этих дум я порядком устал. В моем взбудораженном уме непрерывно мелькали разные образы. Когда наконец я заснул, передо мной ясно встал образ старика отца, сгорбленного, с узкой, впалой грудью, еле волочившего ноги за сохой или устало шагавшего по жнивью с серпом в руке. Я видел мать, которая, словно окаменевшая тень, неподвижно стояла у крыльца. С того самого дня, как мы ушли на фронт, она только и ждет, не покажемся ли мы на дороге. Все глаза выплакала она в тоске и ожидании. Она до сих пор не знает, что брат мой Марин погиб на берегах Дона и никогда не вернется к ней.

У Дона пришлось нам испить горькую чашу, изведать горечь поражения и разгрома. Голод и холод доводили нас до безумия. Семнадцать долгих дней без отдыха бежали мы назад в рваной обуви пешком, мчались на санях или с немцами на машинах. Когда мы наконец добрались до границы, мы были похожи на привидения. Под кожей выпирали кости, жизнь еле теплилась в груди, глаза пугали холодным блеском. Казалось, мы вернулись с иного берега, с берега смерти. И все же мы спаслись. Да, нам удалось вырваться из этого ужаса, из пекла, в какое мы попали в донских степях! Тогда спасся и Нана. Из всего нашего полка уцелело лишь несколько человек. Теперь мне было ясно, что на этот раз нам не удастся спастись: не было никакого выхода. Немало пришлось нам тогда отмерить — две тысячи километров с лишком, а может быть, и больше. Дом был далеко. А теперь, когда он рядом, куда бежать?..