Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Однако нам не пришлось в ту ночь долго предаваться этим раздумьям: внезапно немецкая артиллерия разразилась ураганным огнем. Сотни и тысячи пушек бешено, с остервенением били по советским позициям, освещая их огненными вспышками и взрывами. Так ответило немецкое командование на распространение советских листовок на румынском участке фронта. Но небольшие белые бумажки потрясли нас гораздо глубже, чем этот обстрел. В наших сердцах одно за другим рушились прежние представления и просыпался страх и какие-то неясные, неосознанные желания.

Вечером, после ужина, как всегда, я собрал фляги, нанизал их на ремень и послал нашего Чочу за водой. Я, Нана, Пынзару и Кэлин остались лежать на прежнем месте в кукурузе; Жерка у пулемета охранял ложбину, поросшую кустарником. Молчали, каждый думал о своем. Только раз послышался легкий приглушенный шелест бумаги, и в темноте мы увидели, как Нана разглаживает у себя на груди листок. Он рассматривал его тайком, изучая взглядом, словно проверял, тот ли это листок, который он нашел в кукурузе. Немного спустя он бережно его свернул и снова спрятал на груди. Долго лежали мы не шевелясь. Кругом по-прежнему стояла тишина фронтовой ночи, глубокая и напряженная. С некоторых пор это таинственное молчание страшило меня. Мне чудилось, что там скрывается что-то недоступное нашему пониманию. Мы ясно чувствовали, что повсюду разлита в воздухе какая-то могучая сила. Казалось, вот-вот услышишь далекое трепетание звезд…

Кэлину стала невмоготу тяжесть раздумья, и он начал петь. Напевал он почти шепотом, и его трогательная песня, полная нежности и грусти, успокоила наши души, обуреваемые мрачными мыслями. Снова поднялась в душе тоска по дому, и я мысленно перенесся к своим. Я чувствовал, как горячее дыхание земли сливается с нашим дыханием… Кончилась песня Кэлина. Не знаю, сколько времени длилось наше молчание, но его прервал глубоким вздохом Нана.

— Проклятая война! — выругался он злобно, как всегда, скрипя зубами.

Подбежал Чоча. Остановившись перед нами, показывая свои пустые руки, он проговорил испуганно, чуть не плача:

— Не подпустили меня немцы, господин сержант!

Я приподнялся в недоумении.

— Как же это так? — стал я пробирать его. — Куда ты задевал фляги?

— Куда? Они отобрали их у меня… Не видать нам больше воды! Вот тебе крест! Часового поставили… Своим раздают воду кружками…

— Тьфу, черт! — не вытерпел Нана. — Эх ты, мамалыга, тряпка!

Чоча, обиженный, повернулся ко мне:

— Господин сержант, что он привязался ко мне?

— Вот как? — Нана схватил его и, не давая опомниться, начал трясти: — надо было драться за воду зубами, добыть ее!..

— Ишь какой ты молодец, сам бы сходил! — крикнул ему Чоча.

— Что ж, — вскочил Нана. — И пойду! — Он выругался. — Я покажу немцам! Сволочи! У себя дома не дают напиться воды!

Его охватила ярость. Он кричал как бешеный, метался в кукурузе, топчась на месте, точно в клетке. Схватил автомат, вскинул на плечо мешок с гранатами и, ругаясь на чем свет стоит, побежал через поле, ломая кукурузные стебли.

Чоча бросился к моим ногам, умоляя:

— Не пускай его, господин сержант, останови, он пропадет!

Но кто мог догнать и образумить Нану? Мы не двинулись с места, пока не затих сухой треск кукурузных листьев. И в который раз ночная тишина сомкнулась над нашим полем, над передним краем и охватила весь мир.

В этот миг снова раздалось загадочное гудение советского фронта. Мы остановились на краю поля: спускаться к пулемету в ложбину оказалось уже ненужным. Приглушенный рокот, наполнявший долину, теперь слышался отовсюду. Преследовавшая меня несколько ночей подряд тревога охватила остальных. Глухой грохот моторов теперь казался совсем близким, поднимался от земли и разносился во все стороны.

Здесь на краю поля и застал нас возвращавшийся Нана. В одной руке он по-прежнему держал автомат, а в другой семь или восемь немецких фляг, оплетенных пробковой корой, связанных в одну гроздь. Видно было, что он поднялся к нам в гору бегом: дышал тяжело, прерывисто. Мокрое лицо было хмуро. Из-под сердито сдвинутых бровей глаза смотрели затуманившимся взглядом. Он был то суетлив, то задумчив и молчалив, как никогда.

Протягивая Чоче флягу, он пробурчал:

— Тебя уж не стоило бы поить…

Вместе с нами он стал прислушиваться к советскому фронту. Лицо его будто посветлело, преображенное какой-то одному ему известной мыслью. Вскоре и эта ночная жизнь замерла. Гудение постепенно гасло, подобно удаляющейся волне или буре. Фронт лежал, опять окутанный мраком и безмолвием.

— Полночь, — прошептал Пынзару, беспокойно посмотрев на нас. — Наверное, на рассвете начнется! — добавил он с нескрываемой тревогой.

Мы замолчали. Не задерживаясь дольше, мы вернулись в окопы. Нана спустился в ложбину сменить Жерку.

Почти все спали, когда пулемет Наны вдруг застрочил его любимую плясовую. Как и прошлый раз, ему вторили бешено стрелявшие немецкие пулеметы. Ясно было, что немцев страшно злит безмолвие фронта. Они потеряли терпение. Глубокое, длительное молчание русских сводило их с ума. Немцы не жалели снарядов. Они могли выбросить их сотни и тысячи ради одного ружейного выстрела русских. Но в эту ночь, как и в предыдущие, над черным небом неприятельских позиций не вспыхнуло ни огонька.

Неудержимая пальба немецких орудий не помешала мне заснуть. Как только усиливался обстрел, я вздрагивал…

Меня разбудил громкий шорох кукурузы. Я открыл глаза. Вдруг я услыхал легкие шаги людей, незаметно пробиравшихся в кукурузе, и мне стало страшно. Шуршание сухих листьев и шаги приближались. Мне почудилось, что ожило все поле, что по нему ползут тысячи человек…

«Все! Началось! — мелькнуло в голове. — Идут русские!»

Я схватил лежавший рядом автомат, разбудил всех остальных. Растерянные, еще не проснувшиеся как следует, мы поползли по одному, с оружием в руках, к краю кукурузного поля.

Прошло немного времени, и мы догадались, что ошиблись.

Шум шагов раздавался с другой стороны, где-то за нами. Мы остановились в ожидании, держа оружие наготове. Идущих мы подпустили ближе. Их было двое. Когда они находились в семи-восьми шагах от нас, я узнал командира взвода, унтер-офицера — бывшего студента, и его связного. Я вскочил и стал докладывать по всем правилам, приложив к стальной каске руку.

Командир взвода недовольно прервал меня и сел рядом с нами. Говорил неторопливо то об одном, то о другом, расспрашивал о ночном движении русских, о котором ему было известно, затем попросил воды напиться. Пынзару протянул ему одну из немецких фляг, которую достал Нана, Он начал было пить, но вдруг передумал и быстро поднял флягу к слабому звездному свету. Долго смотрел на нее и только потом приложился к ней губами. Напившись, он еще раз посмотрел на флягу и наконец спросил: