Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Из-под развалин, из глубоких траншей стали выходить гитлеровцы, подняв руки и дрожа от страха.

После этой последней атаки немногие из них остались в живых. С трудом волоча ноги, они двигались к загону из обломков стен.

Бой перекинулся на противоположную сторону холма. Когда на нашем участке пыль и дым понемногу рассеялись, я заметил солдата, направлявшегося к нам. На спине он нес раненого, которого осторожно опустил на постланную на земле плащ-палатку. Раненый застонал, его лицо и грудь заливала кровь. Это был единственный парламентер, избежавший смерти. В нем я узнал Мурю. Я наклонился над ним, вытер его глаза и лицо рукавом. Узнав меня, скривив лицо от боли, он улыбнулся. Его взгляд поразил меня. В нем отражалось то новое, что родилось в солдате, когда он шел к немцам посланником мира.

Я приподнял голову Мури, чтобы он мог увидеть жалких, напуганных до смерти гитлеровцев, размахивающих большими белыми платками. Глаза дяди Думитру злобно сверкнули, его обессиленная рука лихорадочно потянулась к оружию, которого не было рядом. Он попросил нас принести к нему Андрея Ивановича. Когда Муря взглянул на пробитое пулями тело советского воина, лицо его потемнело, искривилось болью, злобой, пальцы судорожно впились в землю. Он попытался ползти к немцам.

— Псы бешеные! — проклинал он. — Убийцы! За что человека погубили?

Я бросился к нему, обнял, успокоил его. Я снова вытер рукавом испачканное кровью лицо. Слезы, душившие Мурю, застилали глаза, и вот они неудержимо хлынули по щекам. Рыдания сотрясали его тело, он плакал, как бессильный ребенок. Вцепившись в мою руку искусанными губами, он бормотал:

— Убили Андрея Ивановича, господин младший лейтенант! За что, спрашиваю вас? Мир собакам предлагали!

Не отпуская моей руки, ослабевший Муря все твердил:

— Будьте беспощадны, господин младший лейтенант! Беспощадны!

Я гладил его и, когда он успокоился, опустил его голову на руки санитара.

Пленных гитлеровцев мы загнали в темные траншеи и выставили охрану. Вместе с оставшимися солдатами мы бросились на помощь частям, штурмовавшим холм с противоположной стороны. Все яснее различали мы раскатистое «ура!» наших частей, идущих в атаку. Грозно урчали тяжелые танки. Бушевала последняя атака кровопролитной войны, сотрясая землю и воздух. Она была слышна далеко за линией фронта.

Перевод с румынского И. Меликсона.

— Кто тут рулевой баржи номер шестьдесят пять — тринадцать?

— Я.

— Забери с собой бортовой журнал и следуй за мной!

Стоявший передо мной человек, хоть и не принадлежал к портовой администрации, говорил так властно, что я подчинился. Я взял с собой бортовой журнал и направился за ним. Лишь после того как мы прошли здание пароходства, я осмелился спросить его:

— Куда мы идем?

— Увидишь.

Я разозлился.

— А вы кто такой?

Человек иронически усмехнулся и показал мне круглый жетон, приколотый под отворотом пиджака.

— Из речной полиции.

Хоть я и не из пугливых, но все же вздрогнул. Я был убежден, что кто-то «накапал» на меня. В последнее время на дунайских судах развелась уйма осведомителей, и было удивительно, что меня давно не задержали. Но все же за что меня арестовали теперь? Может быть, им стало известно, что я продал тот вагон изюма в Орехово?.. Невозможно: ведь все было проделано шито-крыто, ночью, и если бы они пронюхали об этом, то меня задержали бы в первом же порту. Может быть, они дознались о скандале, происшедшем у меня с рулевым «Рида», с которым я не захотел поделиться деньгами, вырученными за ту бочку керосина? И это невозможно. У того рулевого тоже рыльце в пушку, и он сам попал бы в скверную историю. Вероятно, меня арестовали за ту кипу табака, что мы стянули в Шиштове. Да, это казалось наиболее правдоподобным. Таможенник не удовлетворился двумя тысячами левов. Ведь он и пригрозил, что выдаст меня… Но ведь с тех пор прошел целый год, и маловероятно, чтобы господа полицейские развели такую длительную волокиту вокруг этого дела. А не пронюхали ли они про бочонок с ромом?.. Нет, они сделали бы обыск в моей каюте… Но тогда какого черта они меня арестовали?..

По сравнению с внушительными зданиями пароходного агентства и управления порта, помещение речной полиции казалось обшарпанной, заброшенной будкой путевого обходчика. Если бы не эмалированная табличка на массивной дубовой двери да вооруженный часовой у подъезда, люди проходили бы мимо, не обращая внимания на этот дом. А так они издалека обходили его.

Массивная дубовая дверь с сухим стуком захлопнулась за мной.

— Садитесь.

Я присел на стул и стал оглядывать скромно обставленный кабинет. Кроме стоявшего передо мной стола и двух разрозненных стульев, в комнате был еще шкаф, картотека с делами и два портрета: Хорти и Гитлера.

— Вы уроженец Румынии?

— Да.

— Давно в Венгрии?

— С тысяча девятьсот сорокового года.

Мне показалось странным, что мне задают вопросы, не относящиеся к делу. Кто знает, может быть, мои опасения были напрасны. Независимым тоном я спросил сидящего передо мной человека:

— Скажите, пожалуйста, зачем меня вызвали сюда? Знаете, перед уходом в плавание столько разных дел на судне.

— Вы не вернетесь на судно.

Меня как будто дубиной по голове ударили. Я принял полную достоинства позу незаслуженно обиженного человека.

— Прошу вас принять к сведению, что я румынский гражданин. Я поставлю в известность посольство.

— Ага! — изменил тон сыщик. — Ты начинаешь угрожать!.. Ладно, птенчик мой!.. Разувайся!

Я был убежден, что ослышался. Сделав глупейшую мину, я наклонился к нему.

— Я не понял, что вы сказали.

— Брось притворяться глухим! Разувайся!

Что бы это значило! Нагибаюсь и медленно снимаю одну за другой туфли, чтобы выиграть время. Пытаюсь сосредоточиться, но это мне не удается. Идиотски рассматриваю доски пола, будто оттуда должно прийти спасение.

— Поставь их на стол!

Этот человек вздумал надо мной поиздеваться. Мне хотелось было сказать ему, что у него нет ни капли юмора, но я вовремя удержался от этого. Зачем ему нужно, чтобы я поставил туфли на стол? Смотрю прямо в глаза сыщику в надежде увидать в них хоть тень улыбки, которая успокоила бы меня. Но лицо агента сохраняет хмурое, суровое выражение. Ничего не поделаешь. Ставлю свои туфли на стол и кривлю рот в вымученной улыбке.