Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Взгляни-ка, Ионикэ… Кажется, кто-то стучит в дверь… Пойди турни его!

Ион понял эти слова по-своему и минуту просидел, согнувшись на лавке, бессильно опустив руки; у него сердце разрывалось от отчаяния, бессилия и досады, и он смотрел блуждающими глазами на Руксандру, надеясь, что она вдруг поймет все, что происходит у него в душе, — поймет, высвободится из объятий Михая, повернется к нему, скажет ему ласковое слово, бросит на него взгляд, подарит ему надежду. Но тут же он сообразил, что этого не может случиться, что это невозможно, пока его брат… И в этот миг у Иона мелькнула мысль, что Михай хочет избавиться от него. Он вскочил, схватил палку и, не сказав ни слова, вышел, хлопнув дверью.

На улице ему вдруг пришло в голову, что он сделал глупость, ему не следовало уходить: может, там между ними ничего нет и брат вовсе не имеет видов на девушку: она ему нравится, и только, и если бы он, Ион, высказал ему все, что у него на душе, брат, пожалуй, понял бы его. Да только скажет ли он когда-нибудь?..

Стоя у ограды, в темноте, Ион неотрывно следил глазами за двором дома Илие Белягэ и освещенным окном, за которым, казалось ему, те двое страстно обнимаются. Так стоял он, затерянный в темноте, с болью в сердце, вздрагивая при каждом шорохе, при каждом звуке шагов, опасаясь, как бы не открыли его убежище и не спросили его: «Что ты здесь делаешь? Чего тебе надо? Кого ты ждешь?» Когда Михай вышел из дома, было уже далеко за полночь. Увидев в лунном свете лицо Михая, раскрасневшееся от страсти, Ион содрогнулся. Брат был счастлив, и это счастье могло достаться ему, Иону…

Мать своим чутким сердцем понимала или догадывалась, что творится с Ионом, и пыталась своей любовью исцелить его раны.

— Что с тобой, родимый мой? Вижу, ты в последние дни какой-то грустный ходишь… Худеешь… Ничего не ешь… Не спишь. Что с тобой, дитятко? Скажи мне, ведь только вы одни у меня, и тогда я вижу, что вы горюете, у меня душа болит. Не скрывай от меня, сынок, не годится так…

Но Ион так страдал, что даже горячая любовь матери не могла облегчить его мук.

Ничто в мире уже не могло ему помочь. Ион исхудал, побледнел, глаза у него ввалились, и при виде Руксандры он устремлял на нее такой пылающий, дикий взгляд, что девушку бросало в дрожь и она говорила ему: «Не смотри больше так на меня, братец, мне боязно».

Накануне праздника святой Марии братья отправились на покос, далеко от села, за Езер, к Янку Кицэ, который каждый год нанимал косцов-поденщиков. Михай был, как обычно, весел, но Иону казалось, что брат нарочно напускает на себя веселье, чтобы унизить его и растравить ему сердце. Чтобы заглушить обиду, он принялся усиленно работать. Останавливался лишь для того, чтобы отбить косу и поточить ее. Пот градом катился по его лицу, стекая по груди, по рукам и ногам, но он этого не замечал и притворялся, что не слышит, когда брат предлагал ему отдохнуть. Он почти ничего не видел, потому что разгоряченная зноем кровь бросилась ему в голову и пот заливал глаза. Он продолжал работать, как будто собирался косить до тех пор, пока не упадет в изнеможении на сырую землю.

— Послушай-ка, что за бес в тебя вселился? Бросай косу: неужели ты хочешь стать калекой ради этого ворюги, который платит тебе, как нищему, каких-то двадцать лей в день?

Обедали после полудня и ужинали из одной миски, свертывали самокрутки из того же табаку, пили теплую воду, пахнущую полынью, из одной бутылки, и отношения их как будто не изменились. Но плотина была снесена водой, и братья, каждый по своим соображениям, не хотели чинить ее, делая вид, что ничего не замечают, что ничего не случилось. Однажды утром, в воскресенье, Ион пришел в село за бельем и припасами и как бы невзначай зашел к Руксандре.

Сердце Иона затрепетало, и он замер от радости, увидав, что девушка выбежала ему навстречу, что лицо ее просияло, точно она ждала его. Она схватила его за руку, чтобы затащить поскорее в дом. Он и не заметил, как оказался на лавке, как снял шляпу с головы, а только видел улыбающееся круглое белое лицо девушки, румяные губы, с которых слетало нежное, ласкающее журчание, лившееся ему прямо в сердце и вызывавшее в нем дрожь, точно поцелуй. Сперва он даже не понял толком, что она говорит: до того потерял голову, но неожиданно его слух уловил слово, которое вонзилось как нож ему в сердце.

— …Почему Михай не приходит, братец?.. Я ждала его… Почему ты так смотришь на меня?.. У тебя глаза… точно… ей-богу!..

Ион бросил на нее быстрый, умоляющий и в то же время испуганный взгляд, потом вскочил на ноги, схватил шляпу и палку и уже на пороге услыхал встревоженный голос девушки:

— Господи помилуй, что с тобой, братец? Почему ты убегаешь? Постой… Я хотела сказать тебе… Чтобы ты передал, что я жду его, братец…

Он испытал чувство горького удовлетворения, когда в поле, после трудового дня, не сказал ни слова брату. Он даже придумал план мести: если в первые дни он работал как сумасшедший, то теперь разленился, бездельничал, болтался весь день, с единственной целью как можно позже закончить работу, подольше задержать Михая на сенокосе. При этом он говорил себе, что заставит и их пострадать и это облегчит его страдания.

Вечером Михай мигом засыпал как убитый, на скошенной траве, а Ион не мог сомкнуть глаз и всю ночь вертелся, точно на раскаленных углях.

Мало-помалу Иону стало ясно, что с его стороны это не более как заблуждение, и если бы даже дело было серьезное, он все равно должен считать это заблуждением и забыть. И он забывает. Вернее, старается забыть.

На свадьбе он крепко напился и помутившимися от вина глазами украдкой, как вор, посматривал на невестку, убеждая себя, что это нежное, как цветок, существо ему чужое, совсем-совсем чужое. Однако где-то в глубине рана все кровоточила и кровоточила. А через некоторое время он уже перестал бороться с закрутившим его водоворотом, потому что другой водоворот, куда более жестокий, — война, — затянул и его, и брата Михая, и невестку.

На вокзале, на перроне, забитом людьми, Михай отвел Иона немного в сторону и, потупив взгляд, сказал изменившимся, неузнаваемым голосом:

— Я ухожу, Ионикэ… Будь что будет… А ты покамест остаешься дома, так позаботься о ней. Ионикэ… не оставь ее, ведь она одна-одинешенька, нету у нее никого на свете.

Потом Михай сел в вагон, поезд тронулся и под причитания Руксандры стал постепенно удаляться; он становился все меньше и меньше, пока не скрылся из глаз. Только Руксандра продолжала плакать, и Иону пришлось почти насильно увести ее, полуживую. Уже далеко от вокзала, в пустынном переулке на Рохатке, Ион вдруг почувствовал, что он весь в жару и ладони рук у него пылают. Но сердце его колотилось не потому, что он недавно расстался с братом, а потому, что в суматохе он обнял жену брата, который уехал, быть может, навсегда, и тайно любимая им женщина выплакивала свое неутешное горе у него на плече. Вдруг Ион содрогнулся, словно обожженный раскаленным железом, высвободил свои руки и скорбно произнес про себя: «Прости меня, брат, я — негодяй, прости меня!»