Наталья Нестерова - Дом учителя [litres]

– В институте никто не подохнет, и крысы бегать не будут.

– О! Юноша, вы меня пугаете! Непонимание метафор – главнейший признак психического отклонения. Перед кем я тут распинаюсь? Нуте-ка, скажите мне, почему выражение «зеркало озера» есть метафора?

Юра насупился, стал нервно поводить плечами.

Присутствующая и помалкивающая Татьяна Петровна вдруг ринулась на защиту сына:

– Зеркало – оно на стене. А на воде стекла нет!

– Браво! – похлопала в ладоши и рассмеялась Анна Аркадьевна.

– Я сам знал! – с мальчишечьей горячностью воскликнул Юра. – Просто вспоминал определение метафоры. Типа сравнения, перенос качества одного предмета на другой. Правильно?

– Абсолютно правильно, – продолжала посмеиваться Анна Аркадьевна.

– И вообще! – нервничал Юра. – Все, что вы говорите, я знал!

– Конечно! – легко пожала плечами Анна Аркадьевна. – В жизни все просто. Кроме квантовой механики и математической физики. В ней разбираются, как мне кажется, засланные на Землю инопланетяне. Однако нам, простым смертным, подчас нужно, чтобы то, что мы знаем , произнес вслух кто-то, не побоюсь этого слова, авторитетный. Если ты такой умный, то последний и важнейший пункт «В» нам перескажешь сейчас сам. Мы слушаем.

Татьяна Петровна мяла пальцы. И не потому, что ее сын, вскочивший, вышагивающий перед скамейкой, держал экзамен. Она устала от речей и косилась в сторону дома. Скоро начнется сериал.

Анна Аркадьевна с этим уже сталкивалась. Приехала свекровь, дождалась вечера, когда ввалились в квартиру обожаемые внученька и внученек, десять минут с ними миловалась и стала ерзать, поглядывать в сторону гостиной. Там начинался ее сериал. Больше года не видела внуков, а сериал перетянул.

Анна Аркадьевна как-то заглянула к соседке Ольге поприветствовать, поблагодарить, сообщить, что билет в Кисловодск куплен. Ольга, по всем сценариям, должна была бы радостно суетиться, заваривать чай с особыми травами, метать на стол и впихивать в Анну Аркадьевну домашние варенья из гранатов, еловых шишек и одуванчиков. Ни чая, ни варенья, Ольга приплясывает на месте, косится в сторону комнаты, где громко вещает телевизор. Начинается сериал.

Телевизор – это источник социального гипноза населения. Сериалы – наркотик широкого действия. И нечего строить из себя снобов, мол, мы не потребляем маскультширпотреб. Если наркотик хлебануть, то завязнешь. Анна Аркадьевна как-то болела, подхватила грипп, который перешел в бронхотрахеит. Кашляла, валялась на диване перед телевизором. Вечером приходили муж и дети, лезли со своими как ты себя чувствуешь, что тебе принести . Анна Аркадьевна отсылала их прочь. У нее очередная серия в разгаре, и если сценарист и режиссер решили-таки убить ее любимого героя, то она запустит в экран бутылкой с микстурой.

Она взяла за локоть Татьяну Петровну, легонько потянула вверх и вперед:

– Идите! Потом расскажете, как там дело развернулось.

Юра не заметил ухода мамы. Он снова сел на лавочку, скрестил руки на груди:

– Это проверка, да? Никакого пункта «В» не существует?

– Мальчик, когда я загадываю загадки, я говорю, что загадываю загадки. Ты, наконец, избавишься от скверной привычки не отвечать на суть вопроса, а искать в нем уловку? Это дурно попахивает, потому что следующий этап – будучи не в силах ответить по существу, станешь переходить на личности, ошарашивать анекдотическим абсурдом. Как учительница английского. Мы ее прорабатывали на педсовете. Английского дети не знали, а учительницу боялись до обмороков. Потому что она грозила им рукоприкладством постоянно, а периодически кому-нибудь выкручивала ухо или щипала. Детей в семьях редко бьют, порют, истязают – единичные случаи, какую бы статистику в популистских целях ни приводили некоторые депутаты. У нас, поди, не Англия девятнадцатого века, да и в двадцатом у них в школах еще были специальные служители при розгах. Наши дети небитые и пугливые. Так вот. Мы: тра-та-та, ла-ла-ла, нехорошо, непедагогично, самим неловко, мямлим. Она встает, этакая фигура – бочка с головой и с химической завивкой, и заявляет, что поражена неблагородству мужчин коллектива, которые помалкивают, когда женщину травят. Немая сцена. Мужчин было трое: директор семидесяти лет с нервным тиком обоих глаз, физрук, вечно разводящийся и при беременной следующей супруге, и трудовик, который избавлялся от ежедневного похмелья только к шестому уроку. При чем тут женщины, мужчины, когда она треснула ребенка по затылку, он клюкнулся в парту, кровь из носа потекла?

– Пункт «В» – это начать действовать? – спросил Юра.

– Тепло, но не горячо, – ответила Анна Аркадьевна.

– Действовать целеустремленно, работать активно.

– Много теплой водички, общие слова. Надо составить план, – смилостивилась Анна Аркадьевна, – график, расписание. Не в уме его держать, а на бумаге зафиксировать. Написанное организует, мы в большей ответственности перед написанным, чем произнесенным, и уж тем более перед просто обдуманным. Только кажется, что режим – это в детском саду да в тюрьме. Если конструктор, писатель, композитор, поэт, ученый находится в периоде напряженной творческой работы, то у него особый режим. Один раз поесть, три часа в сутки поспать, а остальное время осатанело творить – и это тоже режим.

– Я понял! – воскликнул Юра.

Опять вскочил, туда-сюда перед лавочкой побегал и рванул на выход со двора.

– Юрий! – гаркнула Анна Аркадьевна.

– Что? А? – затормозил он у калитки.

– Вернись!

Она смотрела на него и молчала. Зачем ей все это нужно? Учительство свербит? Дай объявление в местную газету: «Прививаю хорошие манеры за умеренную плату. Мастер-классы ежедневно после 19.00 по адресу…» Сказать ему, что самое обидное и для наставника, и для ученика сформулировано в поговорке: «Не в коня корм!» Она не желала и не желает быть его наставницей. Проклятое учительство!

Смотрела и молчала. Юра сообразил, склонил голову:

– Извините! Большое спасибо! Спокойной ночи! Я хочу пройтись.

Анна Аркадьевна махнула рукой, как бы отпуская, позволяя удалиться.

– Хочу пройтись, – повторил Юра, – если вы не возражаете.

В этот момент он так походил на ее сына Лёню, что у Анны Аркадьевны остановилось дыхание и в груди кувыркнулось сердце, точно приостановив действие всех биологических веществ, кроме тех, что позволяют умиляться молодыми куражащимися нахалами.

– Иди уж, оболтус! – сказала она.

Впервые назвала чужого мальчика оболтусом, прежде этого только Лёня удостаивался.

– Мама, если я оболтус, то Любаня – оболтусиха? Оболтуйка? – Нет! – Мама, скажи! – Я чучундра! А ты чучундрил! Чучундрилище, чучундрак, чучундридзе, чучу… – Чучулюба! Мама, а папа у нас кто?