Лора Докрилл - Широкая кость

– Ты обещала записаться в спортзал и так и не записалась. Ты сказала, что запишешься. Ты обещала.

– Мама, не в этом дело… – Ребра болят. Говорить трудно.

– Слышать ничего не хочу. Ты хоть понимаешь, чего мне это стоило – разрешить тебе бросить школу, поверить в тебя, в то, что ты сделала верный выбор – не получать оценок, как все в твоем возрасте. Результаты экзаменов уже вот-вот прибудут, а тебе хоть бы хны. Это ненормально. Для некоторых детей эти результаты способны изменить будущее, определить всю жизнь, а ты в ус не дуешь! Десять лет обучения, и для чего? Пшик!

– Не пшик, – говорю я. – Мозги у меня не дырявые. Я не забыла то, чему научилась, мам, я вообще-то умная, только по-своему.

– А я и не говорю, что ты не умная. Даже не намекнула, но представь себе, что в будущем ты разочаруешься и скажешь: мама, зачем ты разрешила мне бросить школу? Мне ведь было всего шестнадцать. Представляешь, какой виноватой я буду себя чувствовать, если ты не сможешь стать тем, кем хочешь быть, потому что у тебя нет аттестата? И мне придется жить с этим. Не тебе. А ты, вероятно, даже не вспомнишь.

– Вспомню. Я буду все помнить. Это мое решение, мама.

– Не будешь ты помнить. Не сомневайся, Блюбель, я была на твоем месте. Прошла через это. Думала, что жизнь предоставит мне огромный кредит и все будет прекрасно. Но ты забудешь. Я не помню, какие решения принимала в шестнадцать, потому что мне было шестнадцать! Я знала одно: моя мама твердила, что я никогда не стану актрисой, никогда не выйду на сцену – и права оказалась она, а не я.

Это из-за того, что она забеременела мной.

– У меня ничего не вышло. Я не сдала экзамены, потому что была слишком увлечена сценой. И осталась ни с чем. И мне пришлось за это по-своему заплатить. А теперь я позволяю это тебе. Позволяю делать то, что ты хочешь, но на определенных условиях.

– Знаю, мама, я уже сказала, что благодарна, сказала, ведь правда? Сказала, что благодарна. – Я начинаю задыхаться.

– И одно из условий уговора, кроме того, что ты ведешь дневник…

– Я веду, веду – спроси Дав… ведь я веду, правда, Дав?

Я психую, Дав психует, мы все психуем. Буча на пустом месте. Мама, не иначе, спятила. Где этот чертов ингалятор?

– Кроме дурацкого дневника – это легко, кто угодно может вести дневник, – ты должна была пойти в спортзал.

– Мама, я…

– Я не прошу, чтобы ты платила за квартиру, покупала туалетную бумагу, ничего такого. Я прошу, чтобы сдержала слово, выполнила обещание. А от тебя и этого не дождешься.

– Не в этом дело, я просто… мне было некогда. Я пойду, обязательно пойду.

Дав делает вид, будто читает, что написано на пакете с мукой. Ингредиенты: мука…

– Пора уже снова показаться врачу, а когда мы придем, окажется, как и раньше, что твое здоровье осталось без изменений, а виновата буду я. И опять я буду выглядеть как худшая мать на свете, а твой отец останется в восторге, да? От того, что ты бросила учиться, а я это допустила, ничего не вышло, и ты не можешь поднять свою ленивую задницу, чтобы три раза в неделю ходить в спортзал!

– Да пойду я! Пойду ради тебя.

– Не ради меня, Блюбель. Дело не в этом! Ради себя, это же нужно тебе. – Она отчаянно размахивает руками и тычет пальцем мне прямо в лицо. – Я, может быть, веду себя не лучшим образом, но жульничаешь ты, только ты! – Она смотрит на меня с отвращением. Я отыскиваю ингалятор и вдыхаю. И снова мне не нравится ее взгляд – она смотрит так, что холодеет кровь. – Посмотри на себя. Ты даже дышать не можешь.

Ох. Слезы закипают у меня в глазах, одна скатывается по щеке. Я смахиваю ее.

Вдохнуть и смотреть ей в глаза.

– По-твоему, я слишком толстая, да? – Дав поднимает взгляд на маму, округлив глаза.

– Что еще за новости?

– Нет уж, мама. – Я крепко сжимаю челюсти, голос противно охрип. – Если я, по-твоему, толстая, так и скажи. Если, по-твоему, мне надо в спортзал, потому что я толстая, так и скажи. И не прикидывайся, будто это из-за того, что, если я не пойду, тебя сочтут плохой матерью. Извини, что я не такая худышка-малышка, как вы с Дав, что не могу съесть бургер с чипсами, не чувствуя, как на мне откладывается слой жира. Извини, что люди надо мной смеются и показывают пальцами, и отпускают реплики, и мне неловко говорить, что ты моя мама, потому что на меня смотрят с недоверием и злобно острят на тему, какая я большая. И как ТЫ умудрилась родить МЕНЯ, и каким чудом при этом не разорвалась. И меня тошнит от того, что я не могу надевать вашу с Дав одежду. Что мы даже в магазин не можем пойти вместе, чтобы на нас не показывали пальцами. Что в некоторых магазинах даже нет моего размера. Что я не могу даже покататься на американских горках, что меня называют «крупной», считают, что мне всего нужно «много», что я обуза, кашалотиха, а не девочка, что я не могу быть нежной, женственной или самой собой. А я, мама, только и могу быть самой собой. Во всяком случае, очень стараюсь. – Ничего не могу с собой поделать, слезы льются в три ручья, голос срывается и дрожит. – Я очень стараюсь.

Она роняет на пол мусорный пакет, мы обнимаемся и уже обе ревем. Мама гладит меня по голове, и наплевать, что руки у нас перепачканы объедками и всякой дрянью.

– Понимаешь, на самом деле мы не знаем ответа на всё. – Мама приподнимает мое лицо, вытирает мне слезы большими пальцами и продолжает: – Мы не становимся по-настоящему взрослыми. Это просто игра, на самом деле каждый блуждает на ощупь, точно так же, как все остальные. Импровизирует. И всегда ждешь, что тебе скажут: вот так правильно. Но никто не знает, как правильно. Никогда. Мы с папой не знаем. Никто не знает, зачем мы в этой жизни. Но тобой мы гордимся, потому что ты требуешь большего. Правда. И по-моему, ты просто красивая. Такая красивая, что я не могу к этому привыкнуть. Ты всегда была красивой. И не знаю, что бы я без тебя делала.

Мама притягивает к себе и Дав, и мы все втроем крепко обнимаемся, уставшие, измученные и измочаленные, но держимся друг за друга так же крепко, как девчонки из луковой семейки, которую мы только что выбросили в мусор.

– Сейчас сгорит! – ору я, отпихивая руку Дав.

– Пардон! Угомонись.

– Нужно всего тридцать секунд.

– Я же не виновата, что эта дурацкая штука считает только минуты.

– Вынимай.

– А ты не командуй.

– Я бы и не стала, если бы ты делала все, как надо.

– Ого! Есть! Выглядит обалденно!

– Давай посмотрим, делись сокровищем.

В миске растопленный батончик «Марс». Горячая карамель, шоколад и нуга. Липкая, сладкая, теплая масса.

– Где мороженое?

– Вот.

– Закидывай, Би.

– Ням!

– Еще!

Я добавляю ванильное мороженое и размешиваю, оно тут же начинает таять, протекать в карамель, размягчаться и растворяться. Как водоворот съедобной краски.