Лора Докрилл - Широкая кость

Дав не отвечает.

– Я, конечно, не воровка. Но если хочешь, назови меня так. Я не против. Правда. – Моя слеза шлепается на щеку Дав.

Я перебираюсь поближе к ней и пытаюсь пристроиться на кровати рядом. Но я слишком высокая и крупная. Кровать скрипит подо мной, а колесики трясутся. Я чувствую, что койка даже накренилась под моим весом. Мы никогда не могли качаться на доске-качелях вместе с Дав: ей требовалась пара приятелей, чтобы уравновесить качели. Я обычно говорила: «Это потому, что я старше». Неправда. Это потому, что я толстая. И кость у меня широкая. Я крепко обхватываю сестру руками.

– Что ты натворила, птичка? – спрашиваю я. – Зачем так неосторожно носилась над городом?

На пальцах у нее маленькие мозоли. Жесткие. Как бородавки. Голова разбита. Ох. В волосах кровь, бровь рассечена, щека расцарапана. Мои колени превращаются в студень.

Руки все еще испачканы тушью и блестками – это я вытирала слезы, размазывая косметику. Я вспоминаю, как Дав, когда была младше, залезала на сиденье для малышей в магазинных тележках. Я плелась рядом с развязавшимися шнурками и тоже мечтала прокатиться. Мама с папой разрешали ей так играть. Я вспоминаю, что взрослые всегда соглашались нести ее домой на руках, позволяли взбираться им на плечи для лучшего обзора на концертах и ярмарках, сажали ее на колени в автобусах и поездах. Я держалась за поручень, зная, что меня никто не посадит на колени. Потому что ничьи колени бы не выдержали. Никто не называл меня «малышкой». Не ставил себе на ноги во время танцев, не кружил, не подбрасывал в воздух в парке, не таскал на спине и не возил за руки по бассейну под взрывы смеха. У меня всегда была широкая кость. А Дав – птичка, созданная, чтобы летать. Лучше бы это я разбилась. Я обнимаю Дав и зарываюсь лицом в ее шею; сегодня она даже пахнет не так, как всегда. А я так сильно люблю ее. Так люблю. Сердце разрывается. И я, оказывается, была не права… я не в состоянии есть, когда мне грустно.

Даже писать не могу.

Готовый завтрак – первая еда, которую может проглотить Дав. Посреди тарелки большая порция джема. И шоколадные хлопья. Она доедает все до крошки. Я радуюсь, глядя, как она ест. Как она жует, двигается.

– Извини, – говорит Дав маме. – Я не хотела… понимаешь?

– Мы просто счастливы, что ты проснулась, – успокаивает ее мама.

Мама молодец, что не ругает Дав. Будь я на мамином месте, я бы ей устроила!

– Я просто дура. Потеряла равновесие и испугалась. – Она вздыхает.

– Мы все понимаем, милая.

– Я испортила тебе свидание, да? – говорит она мне.

– Есть малость! – шучу я. – Это неважно. Все равно у меня в зубах застряло перечное зернышко, так что, может быть, это и к лучшему.

Дав пытается засмеяться в ответ на мою ложь, но тут же вскрикивает от боли.

Звук резонирует, как будто ударили по камертону и мы все почувствовали укол ее боли.

Готовый завтрак знакомо пахнет детством. Овсяный запах, сладкий и уютный, как одеяло. Будто снова стала маленькой.

Когда мама в первый раз произносит эти слова, я не сразу осознаю, что она говорит:

– Дав. Тебе придется привыкнуть к тому, что некоторое время ты проведешь в кресле.

– В кресле? – Лицо Дав перекашивается. Такого она не ожидала, и ее потрясение действует на маму, как пощечина. Мама чуть не плачет, но сдерживает слезы. Это выглядит как если тебя одолел кашель в театре, где ты зажат рядами других людей, потеешь, нервничаешь и жалеешь, что не решаешься дать себе волю и кашлять, кашлять, кашлять до рвоты. Мама загоняет слезы внутрь.

– В инвалидном кресле, милая, совсем недолго… – И повторяет, уже без лишних слов, твердо и громко, прокашлявшись, так что и сама слышит, что говорит: – В инвалидном кресле.

Дав не двигается. Ее лицо сердито нахмурено. Она опускает глаза, боясь смотреть на нас. Я беру ее за руку – ладошка безжизненно мягкая, как дохлая мышка.

– Совсем недолго, Дав, у тебя ведь сломаны ноги. Кости должны…

Я встреваю, не в состоянии сдерживаться.

– Брось, мама, ты ведь пока не позволяешь ей ходить. Пусть походит, посмотри сначала, что получится! Подними ее с постели и увидишь.

– Блюбель, – рявкает мама. Но я продолжаю настаивать.

– Нет! Мама, ты не даешь ей попробовать. Дома она будет в полном порядке. Ели позволить ей встать, вот увидишь, она будет бегать….

– Блюбель. ХВАТИТ! – вопит мама, и я наконец замолкаю.

Я отворачиваюсь и плачу. От злости. Ушам своим не верю. Конечно, с Дав все в порядке. Это же Дав! Ей не нужно никакое кресло. На кой ляд ей кресло?

– Ничего, Биби, – говорит Дав; слезинка тихо стекает по щеке. Папа крепко держит ее за руку. – Пока я даже не представляю, как это – ходить.

Мой мозг выпрыгивает из черепа, как камера на пружине, рентгеном просвечивая ее тело: головоломка сломанных костей, детская железная дорога, где не хватает одного звена. Раненая птичка, смятая рукой великана. Она сломала обе ноги.

Дав закрывает глаза и отключается от внешнего мира.

В дверь тихонько стучат, входит врач – довольно симпатичный, со щеточкой усов и добрыми голубыми глазами. На лице извиняющаяся улыбка.

– Ну как мы тут поживаем? – спрашивает он свистящим шепотом.

Мы? Нет, не мы. Я его игнорирую.

Я поворачиваюсь к маме и умоляю:

– Ну пусть она попробует походить, пока не в гипсе! Разве нельзя посмотреть, вдруг пойдет?

– Боюсь, что… – врач начинает что-то говорить, но мама успевает первой.

– Блюбель! Ну хватит, нельзя так. Врачи сталкиваются с этим каждый день, им виднее.

Я повышаю голос.

– Не понимаю, почему они не могут поставить ее на ноги, чтобы она хотя бы попыталась пройтись?

– Замолчи, Блюбель, это просто глупо. Ей нельзя даже подниматься с постели, – возмущается мама.

– Нет, можно, можно! Ей все можно!

– Не кричи.

– Я и не кричала. Вот теперь КРИЧУ!

– Блюбель!

– Все будет хорошо, она поправится, но сейчас ей нужен покой, – спокойно говорит доктор, на мой взгляд слишком спокойно. – Твоя сестра еще легко отделалась. Такое падение могло оказаться фатальным.

– Ничего себе «легко», – бормочу я.

– Блюбель! – кричит мама. – Извините, доктор.

– Ничего, не стоит извиняться. Все устали, напуганы, понятно, что нервы не выдерживают, – говорит доктор. – Понимаю, что многое изменилось и ко многому придется привыкнуть, но уверяю вас, это временно. Дав поправится. – Я тупо пялюсь на него. – Все в порядке. Я, пожалуй, пойду, в палате и без меня тесно. Скоро придет медсестра и даст ей болеутоляющее. – Ага, а ты пойдешь домой, будешь жрать лазанью с подружкой, или с приятелем, или кто у тебя там, выгуляешь собаку, а про нас забудешь напрочь.

Мама очаровательно улыбается ему и беззвучно произносит «Спасибо».