Лора Докрилл - Широкая кость

– Ха-ха, Блюбель, какая ты смешная.

– Хочу попробовать «Золото дураков» – сэндвич, который Элвис Пресли употреблял под шампанское. В одной порции 8000 калорий!

– Сколько? Какого… как это?

– Ну он мог позволить себе любой сэндвич. Это же Элвис!

– Оно конечно. А с чем он?

– Вообще-то это целый батон белого хлеба, из которого вынимают весь мякиш, остается одна корочка. А вместо мякиша кладут начинку. Сначала мажут маслом, а сверху – поджаренный бекон, арахисовое масло и джем. Потом все это заворачивают в фольгу и разогревают. Я бы такое съела. Просто интересно попробовать.

– И мне интересно, звучит невероятно, – кивает Макс. – А какой еще хлеб?

– Фокачча. С иголками розмарина и оливковым маслом. С тоненько нарезанной ветчиной и молочным сыром. Чиабатта с моцареллой, помидорами и песто. Любой хлеб. В любое время.

– Да согласен, хлеб – отличное последнее блюдо. Знаешь, некоторые сидят на диете, исключающей углеводы. Сумасшедшие. Я бы так не смог.

– Знаю, это очень вредно. Они могут слопать целую тарелку сыра, соленого бекона и жирных сосисок, но при этом ни ломтика хлеба. Просто дурдом.

– Я вообще-то умею печь хлеб.

– Правда?

– Ага. Раньше очень этим увлекался. Теперь пеку от случая к случаю. Это долгая история. Дрожжи и все такое.

– Ой, пожалуйста, испеки мне как-нибудь хлеб.

– Хорошо. Твой заказ принят. – Макс замолкает. – На самом деле я хотел бы стать пекарем.

– Как? Правда?

– Да, возиться с тестом очень полезно. Успокаивает. Я хотел бы печь бриоши, круассаны, сладкие булочки, всякое такое.

– А почему я этого о тебе не знала?

– Я просто… Ну наверное… «Планета Кофе» высасывает такие мысли.

– Из тебя получился бы замечательный пекарь.

– Откуда ты знаешь? Ты еще даже не пробовала моей выпечки!

– «Моя выпечка»! – передразниваю я.

– А что? – Он хихикает.

– Это ты так сказал.

– А знаешь, уток в пруду нельзя кормить хлебом, потому что нарезанный магазинный хлеб содержит кальций, а утки не любят кальция. Он им вреден. Наверное, от него у них отрастают слишком большие клювы, перевешивают и тянут их на дно.

– Вот уж не знала.

– Моей последней едой на земле будет бутерброд с маслом, который сделаешь ты. Тогда я умру счастливым. Вообще-то я и так счастлив. Без всякого бутерброда.

Дав замешивает кукурузные хлопья в шоколадную массу, и они размягчаются под воздействием тепла и влажности.

– Дай одну, а?

– Нет, их еще нужно охладить в холодильнике, а потом я разложу шоколадные яички в гнездышки.

– Да ну тебя, Дав. Я иду на йогу; я же умру с голоду?

– Ладно уж, бери…

Теплый шоколад, тающий на языке. Мягкие золотистые хлопья, хрустящие, пристающие к зубам, как маленькие короны. Липкая сладость золотого сиропа.

– А ты, оказывается, не худший на свете шеф-повар, замечательно!

– О, спасибо! – Дав улыбается и пачкает щеку шоколадом из деревянной ложки.

На йоге мне впервые в жизни удается сделать стойку на голове. Я даже не успела сообразить, что происходит, как уже стояла вверх ногами. Собственно, меня хитростью втравили в это дело, и мне понравилось. В школе я не была в числе девчонок, которые так и ходили колесом у стены. А тут пожалуйста. Брюхо вперед. Сиськи застят глаза. Держусь. Такова сила пирожного «картошка».

Кровь приливает к голове. Я гордо улыбаюсь.

Инструктор мне подмигивает.

Я смотрю на себя в зеркало. И мне нравится то, что я вижу. На меня смотрят тысячи пар глаз, хотя на самом деле их здесь нет… И не нужно беспокоиться или удивляться, почему они смотрят именно на меня.

И теперь я могу поговорить с собой из детства. Я могу объяснить ей, что она для меня теперь важнее, чем все остальные. Посмотри на себя, Блюбель, какой ты стала. Просто посмотри.

Я возвращаюсь домой после встречи с Максом и Камиллой на набережной, где мы ели энчиладас. В доме, освещенном, как голубая луна, тихо. На перилах лежит папина кепка. Я беру ее и нюхаю. Воск. Возраст. Мускус. Знакомый запах. Его видавшие виды башмаки стоят у порога: он любит ходить босиком, чувствовать почву под ногами. Я рада, что он дома.

Гипсы Дав изгвазданы до предела. Все в наклейках, блестках и каракулях. Серебристый экран ее ноутбука бледным лунным лучом освещает комнату. Я просовываю голову в комнату внизу. Глаза сестры прикрыты, будто она спит. На экране баскетбол на колясках.

– Дав? – шепчу я. – Дав, ты не спишь?

– А. Привет, Би. – Она поворачивается ко мне. – Не сплю.

– Слушай… у меня не будет стажировки в «Планете Кофе».

– Ой.

– Алисия не организовала.

– Вот гадина.

– Ясное дело.

– А как это вышло?

– Да просто она мошенница. – Я качаю головой, словно меня приняли за полную дуру. – Она сказала, что обеспечит мне работу, и ничего не сделала. За дурочку держит, – добавляю я драматизма ситуации. – Но ничего. Я не допущу, чтобы ее некомпетентность испортила мои планы.

– И что теперь?

– Хм-м… помнишь, тогда… я сказала, что мы посмотрим вместе «Белоснежку»?

– Э-э… ну да? – она улыбается.

– Думаю, теперь этим и займемся.

Дав смеется.

– Слушай, звучит заманчиво. Тащи-ка сюда эти «картошки», они уже дозрели до кондиции.

Я забираюсь на кровать рядом с ней. Локоть к локтю. Перед нами тарелка чудесных шоколадных пирожных.

– Вообще-то нет, – говорю я, – давай не будем смотреть «Белоснежку», мы же ее видели тысячу раз.

Дав, похоже, разочарована.

– Ну ладно. Пойдешь спать?

– И не подумаю! Давай посмотрим твой баскетбол. И я хочу узнать о нем побольше…

Ее лицо расплывается в широкой улыбке.

– Ты серьезно?

– Конечно.

– Значит, так… – начинает она.

Терпеть не могу, когда в такие сэндвичи кладут сырой красный лук. Это просто бесит. А потом целый день он напоминает о себе, как противная, отдающая луком телевизионная заставка.

Дав делает себе на ланч сэндвичи без всякого лука. Она же не чокнутая.

Я надеваю тунику в радужных разводах, черные леггинсы и туфли с помпонами.

– Ты похожа на девицу, с которой я целовался в Гластонбери много-много лет назад, – посмеивается папа, попивая утренний кофе.

– Кошмар. – не обращая на него внимания, я наливаю себе в кружку воды – во рту пересохло.

У папы делается отсутствующий взгляд, будто он пытается вновь увидеть ту девицу и оживить в памяти момент; широкая улыбка блуждает по его неподвижному лицу. По-моему, совершенно зря.

– Как же ее звали… Барбара? Нет, не Бар… Дебора? Нет, Донна… Нет, все-таки Барбара. Барбара Гластонбери, – заключает он, как будто это ее настоящая фамилия. – Так или иначе, она была отвязная, как бы ее там ни звали. Да, ты похожа на нее.