Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

Комбайнеры могли остаться без обеда.

– Давайте, мужики, жмите, а я на выручку.

– А дед-то какой лихой! – Федор расхохотался.

– Дед как дед. – Яков Тихонович направился к своей кошевке. – Пошутил кто-то. Шутка только дурацкая. Давайте, мужики, давайте, некогда стоять.

Подстегивая Пентюха, он уехал. Мужики расходились по комбайнам.

Новый день занимался над неубранным рабочим полем. Стояла тишина. В такую минуту, если подойти к березовому колку, замереть и придержать собственное дыхание, то можно различить легкий стук, с каким первые листья, задевая за ветки, опускаются к земле. Все в конце концов опускается к земле: и березовый лист, и железо, и люди. Рождаясь, рвутся вверх и даже улетают, но где бы ни парили, в какие бы заоблачные выси ни поднимались, последний путь один-разъединственный – к земле. Она тебя выкормит, она тебя поднимет, она же тебя и примет в положенный срок.

А все-таки жаль было разбивать тишину и хрупкий осенний воздух. Но надо. Ударила тугая, грохочущая волна и подмяла под себя округу.

Федор уже прочно уселся за штурвалом, когда вспомнил, что хотел поговорить с Валькой, сказать ему, чтобы Нифонтиха зря языком не трепала, а он бы ей не жаловался. «С нами шибко не цацкались, – хотел сказать Федор. – Посадят на механизм, и дуй. А для учебы курсы есть. Сам соображай. И поменьше баб слушай».

Но мотор комбайна уже работал, и спускаться с мостика не хотелось. Федор решил отложить разговор до удобного случая.

А Валька думал о Федоре. Боялся, что случится поломка и снова придется звать на помощь, а Федор снова будет ругаться. От одного его взгляда, в котором так и читалось: взяли тут тебя на мою шею… Вальке становилось не по себе и хотелось исчезнуть. Вот если бы Федору понадобилась помощь, а еще лучше, если бы что-нибудь случилось. Вот загорелся бы у Федора комбайн, а Валька бы вытащил его из огня… Представив, как бы это было внушительно, Валька сам себя остановил: «Ты что, сдурел, пожара захотел. Ну, додумался».

Нет, не надо ждать особого случая и надеяться на не го. Надо просто работать, гонять и гонять комбайн от одного края поля к другому, и убирать хлеб, и крепче становиться на ноги.

На дверях красовался большой замок. Яков Тихонович спустился с крыльца и постучал в окно. В окне показалось растерянное лицо Евсея Николаевича. Он горестно кивал головой и разводил руками. Ничего, дескать, не поделаешь, заперли.

– Старуха-то где?

– Ушла, Яша, закрыла, как арестанта, и ушла.

– Кто обед-то повезет? Мужики без обеда останутся.

Евсей Николаевич снова безнадежно закивал головой. Яков Тихонович молчком выругался. Бросай сейчас все дела и вызволяй старика. Как в той присказке – и швец, и жнец, и на дуде игрец. Никакая закавыка в деревне без него не обходится, и каждую из них он должен разогнуть по совести и по уму. «Чтоб вас мухи заели!» Но ругайся не ругайся, а надо идти искать старуху.

Яков Тихонович сделал рукой знак Евсею Николаевичу, чтобы тот не рыпался, сидел и ждал, а сам отправился на поиски, внутренне подбираясь, как перед вызовом к начальству. Огонь, а не старуха была у Евсея Николаевича. А вот и сама, легка на помине. Топает по улице, направляясь к своему дому. Яков Тихонович закурил и удобно уселся на лавочке – знал, что разговор предстоит длинный. Но на этот раз ошибся.

Старуха даже не глянула на него, даже «доброго здоровья» не обронила, не сбиваясь с быстрого шага, прошмыгнула мимо, достала из кармана фартука ключ и отомкнула замок.

– Евсей! – заблажила она. – Ты пошто мне ничо не сказал?! Эти свистушки над тобой посмеялись!

– А ты много слушала?! Налетела, как танк, рот открыть не дала.

Но старуха привыкла, чтобы последнее слово все-таки оставалось за ней. С ходу переключилась на Якова Тихоновича:

– А ты, бригадир, куда глядишь? Это ж надо додуматься, такие штуки со старым человеком шутить. Ему зимой нынче семьдесят годов будет! И что за народ за бессовестный пошел!

Яков Тихонович не возражал и помалкивал. Как бы дело не испортить. Дождался Евсея Николаевича, посадил его в кошевку и повез на конюшню. По знакомой дороге Пентюх бежал так охотно и быстро, что его приходилось придерживать. Яков Тихонович натягивал вожжи, а сам круче и круче отворачивался в сторону, чтобы Евсей Николаевич не заметил его улыбки, сдерживаемой из последних сил. Но тот был занят своим невеселым рассказом и глядел под ноги.

Вчера, когда он вернулся с поля и сдал в столовой пустую посуду, его попросили съездить на ферму и привезти оттуда две фляги молока. Евсей Николаевич маленько припоздал и приехал, когда дойка уже закончилась, а доярки, дожидаясь машины, сидели и обсуждали последние новости. Незаметно общий разговор съехал в одну сторону – на все лады костерили мужиков. И пьют много, и работают через пень колоду, и дома не хозяева, и вообще ничего толкового от них не дождешься, даже в сугубо мужском деле. Разговор как разговор, и потух бы он быстро. Но Евсей Николаевич послушал и вмешался. Достал из кармана свою мятую тетрадку, куда он мелким бисерным почерком заносил все газетные дискуссии, и начал просвещать доярок. Популярно им растолковывал, что эмансипация ни к чему хорошему не привела, что женщины зачастую сами виноваты, когда хотят быть в семье главными. Чтобы сказанное выглядело убедительнее, он дословно приводил цитаты и этими-то цитатами вконец разозлил доярок. Горластые, как грачи по весне, они подняли такой хай, что Евсей Николаевич сразу спрятал тетрадку в карман и взялся грузить фляги. Когда он притащил вторую флягу, то заметил среди доярок резкую смену настроения. Они уже не кричали и не ругались, а оживленно посмеивались. Но Евсей Николаевич особого внимания не обратил. Бабы! Что с них возьмешь? Он и предположить не мог, что они ему так отомстят.

– Сплю утром, сон такой хороший видел, про что – не помню, а помню, что хороший, сплю, значит, а она давай меня по лицу охаживать предметами, ну и шуму – полная изба.

– Какие хоть предметы-то? – едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, и не поворачивая головы, спросил Яков Тихонович.

– Ну, трусы, да этот… натитник. Новенькое все, с этикетками. Не пожалели, заразы! Пристала – кому это ты подарунчики такие носишь? Глашку Арефьеву, покойницу, и ту вспомнила. А прошло-то уж сорок лет. О, наши тяжкие!

– Ничего, Евсей Николаевич, рассосется.

– Рассосется, куда денется. Ладно, Яша, хватит про это. Насмешил на старости. Давай про другое. Семенное поле-то уберут? Успеют?

– Не знаю. От помощников отказались.

– А парень-то у тебя крутой. Наблюдаю за ним – крутой.

– Жареный петух этого крутого не клевал. То ему не так, это неладно. Честное слово, понять не могу. Вот дай ему все, хошь роди, хошь укради. Сварку достал, радуюсь, а он морду воротит. Не знает, как мы раньше за каждой железкой в мастерскую комбайны гоняли.