Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

А Елизар? Елизар, мужик в самой середке, в самой силе и могуте, вдруг затосковал. Остановил однажды посреди улицы деревенского попа, навис над ним, худеньким и тощим, как живая гора, и стал спрашивать:

– Скажи, батюшка, почему у меня душа неспокойна? Чего она мается? Как червяк там какой-то и сосет, и сосет…

Поп внимательно выслушал, вздернул вверх маленькую головку и громовым басом, от которого в церкви свечи тухли – ростом создатель обидел, зато голосом наградил – стал направлять Елизара на истинный путь.

– От нечистого идет твое смущение, от нечистого. Молись Господу нашему, он тебе пошлет благодать.

Елизар молился. Стукался в широкую половицу широким лбом. А обещанная благодать не приходила. Душа по-прежнему ныла, маялась и просила… сам Елизар не знал, чего она просила. Но, смутно предчувствуя, подбирался ночами к главному вопросу, нащупывал его, приценивался и наконец-то понял. Снова встретил попа на улице, склонил над ним рыжую, кудрявую голову и, сам пугаясь приготовленных слов, спросил:

– Батюшка, скажи, зачем я живу?

Поп не понял. Елизар повторил еще раз. Поп взбеленился, посчитал, что ради воскресного дня мужик приложился к косушке, а теперь спьяну лезет с непотребными вопросами.

– Иди-ка ты домой, сын мой, да проспись. И не спрашивай больше непотребных глупостей.

– Понятно, – угрюмо сказал Елизар.

– Вот и ладно, что понятно, – успокоился поп.

– Понятно, что сам ты ни черта не знаешь!

Ругался поп страшно, по-матерному. Но Елизар его не слышал, он уже торопливо шагал домой, и на лице его, впервые за долгое время, блуждала странная, счастливая улыбка.

Дело это случилось по зазимку. А скоро и настоящий снег с морозами подвалил. И впервые не отправился Елизар гонять ямщину в город Томск. Он словно пропал в своей крепкой избе, огороженной плотным заплотом. Никто не знал, чем он там тешится. Жена на соседские вопросы только поджимала губы и прятала глаза.

Все разъяснилось весной. Пасхальный день в тот год выдался ярким, солнечным. Земля играла и переливалась от света. Над серыми избами плыл мягкий, колокольный звон, и под этот звон еще сильнее шла в рост первая трава и нетерпеливей рвались на волю скрученные в разбухших почках зародыши зеленых листочков.

Народ возвращался из церкви со всенощной и, дойдя до переулка, до дома Елизара Прокошина, замирал, останавливался. Где серый, тяжелый заплот, сложенный из расколотых наполовину толстых бревен, где серые от дождей и ветра столбы в два охвата, где привычная глазу картина прокошинской усадьбы? Нет ничего. А что есть?

Легкие воздушные кружева – неужели из дерева вырезаны? – тянутся, не прерываясь, переходя из одного в другое, словно звучит длинная, протяжная песня под стать просторам, раскинувшимся за околицей Белой речки. Но это еще не все – кружева. Кружевами в деревне сильно не удивишь – сами мастера. Другое изумляло и пугало. В самой середине кружева сплетались так тесно, так близко одно к другому, что стоило отойти чуть подальше, и тогда увидишь… По широкому полю, среди цветов, шел мужик, удивительно похожий на самого Елизара, а по правую руку от него была вспаханная пашня, а по левую руку от него стояли стеной спелые хлеба, а на голове у самого Елизара был венок из колосьев, и от венка, как от нимба на иконе в церкви, шел свет. И выше венка ничего на земле не было. Словно бог, похожий на Елизара, шел по земле, или, наоборот, Елизар, похожий на бога.

Народ прибывал и прибывал. Задние толкали передних, пробирались, и, пробравшись, замирали пораженные. Ни бабьего ойка, ни мужицкого кряхтенья – молча, молча, и только плыл над всеми мягкий колокольный звон. Людям казалось, что бог-мужик с нимбом из хлебных колосьев идет под колокольный звон, что звучит он именно для него. Вот освободится он сейчас от деревянной плоти, ступит на грешную землю и пойдет по ней, под тот же колокольный звон, пойдет по переулку, за околицу, в зеленеющие, освободившиеся от снега поля. Пойдет туда, где он и должен быть.

А Елизар сидел тут же, на лавочке, счастливо щурил голубые глаза и чуть пошевеливал пальцами огромных рук, лежащих на коленях. Как только могли такие руки сделать такую филигранную работу, как только они ничего не поломали и не повредили в воздушных кружевах? Оказывается, смогли.

Последним прибежал поп, растолкал народ, пробился в первый ряд. Долго смотрел. И вплотную подходил, и с боков заглядывал. И первым сказал:

– А ты ведь богохульство устроил, Елизар Прокошин.

Тот покачал головой и продолжал счастливо улыбаться.

– Не богохульство, а ответ, какой ты мне дать не мог. Вот, оказывается, я для чего живу! Для жизни вечной! Не червь земной, а человек вечный!

Поп подошел к нему и быстро, со свистом, зашептал, чтобы другие не услышали.

– Убери, Елизар, богохульство, возьми слова непотребные обратно. Иначе – прокляну! В церкви прокляну!

Елизар словно не слышал. Улыбался, смотрел на попа синим, безмятежным взглядом.

– Прокляну, нехристь! Все твое богохульство прокляну!

Подбежал к кружевам, плюнул раз, и другой, и третий, целя прямо в лицо, в колосья, и в свет от них.

– Проклинаю!

Глазом никто не успел моргнуть. Рысью метнулся Елизар. Взлетел поп, распустил, как подбитое крыло, свою длинную рясу и глухо стукнулся о землю. Подергал бедняга маленькой головкой, выгнулся и затих.

Народ в страхе разбежался. Понимали мужики, что надо бы скрутить Елизара да доложить по начальству. Но попробуй его скрути. Можно, конечно, если свои кости не дороги.

Наводить порядок прибыл урядник с помощниками. Налетели служивые на Елизара и быстренько отскочили назад – кто кровь из носа высмаркивает, кто руку вывернутую не знает, куда пристроить. Два раза еще подступались. А Елизар стоял, берег свои кружева. Тогда разозлился урядник, отскочил, вскинул ружье и грохнул. Кружева разбили топорами и тут же в переулке сожгли. Новый поп отпевать Елизара в церкви отказался и хоронить на кладбище, как положено, запретил. Зарыли его на околице, у скотомогильника.

Ночью Мария откопала его, притащила к родному дому и похоронила на том самом месте, где стояли деревянные кружева.

Сколько лет прошло, сколько всякого разного случилось, а Мария и сейчас видит: величаво идет по полю мужик, похожий на Елизара, а по правую руку от него вспаханная пашня, а по левую руку – спелые хлеба стеной, а на голове колосья, и свет от них, а над всем этим – мягкий колокольный звон. И растет трава, и рвутся на волю зеленые листочки.

Мария вздохнула, поднялась с лавочки, прошла несколько метров по пустой темной улице и остановилась возле дома Завьяловых. Косой свет дальнего фонаря, смазанный дождем, едва доставал до палисадника, но и этого света хватало, чтоб разглядеть: каждая штакетина была аккуратно и старательно обстрогана, а потом еще и выкрашена. В погожие дни под солнцем она многоцветно, как радуга, сверкала. Палисадник делал Иван. Добротный, деревянный настил от калитки до крыльца и само крыльцо с покатым навесом, легкое, воздушное, словно игрушка, – все это тоже делал Иван.