Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

Темная, редко где освещенная фонарями центральная улица Белой речки закисала грязью. Звук шагов получался уже хлюпающим. И лишь это хлюпанье сопровождало Вальку, Ивана и Огурца. Говорить им было не о чем. Семенное поле весной засевали первым, сейчас оставшийся хлеб будет перестаивать, а если дождь зарядит дней на пять-шесть, он начнет осыпаться. И пусть его осталось всего несколько гектаров, но ведь это самый лучший, самый отборный хлеб, какой только вырос на полях вокруг Белой речки.

По домам разошлись тоже молча.

Иван переоделся в сухое, развесил сушить мокрую спецовку и остановился, прикидывая, как бы побыстрее соорудить ужин. Последние дни ему некогда было заниматься домашними делами, и сейчас, оглядывая кухню и комнату, он видел беспорядок, запустение и ту необихоженность жилья, какая особенно бросается в глаза в холостяцких общежитиях. Опускались руки. Лечь бы на кровать, укрыться с головой одеялом и ничего не видеть, не слышать и ни о чем не думать. Особенно об оставшемся хлебе.

На крыльце послышались шаги, волгло зашебаршил дождевик – пришел Яков Тихонович. Он щурился от света, долго раздевался и разувался у порога. И, лишь пройдя к столу, устроившись на лавке, спросил:

– Не управились?

– Сам знаешь, чего спрашивать.

– Да, тут и спрашивать нечего. Обмарались вы, ребята. Прямо скажем – обмарались.

Иван не отвечал. Яков Тихонович больше ни о чем не спрашивал. Они молчком поужинали, улеглись, но Яков Тихонович вдруг соскочил и, поддергивая большие сатиновые трусы, решительно взмахнул рукой.

– Нет, Иван Яковлевич, скажу я все-таки тебе. Терпежа нет молчать.

Иван лениво откинул одеяло, приподнялся на подушке. Не хотелось ему сейчас слушать отца. Владело им в эту минуту полное безразличие ко всему. И еще чувство беспомощности. Словно на глазах горел дом, а под рукой ни ведра, ни лопаты. И оставалось лишь одно – стоять и смотреть.

Яков Тихонович еще раз поддернул сползающие трусы, прошелся по комнате. Видно было, что изо всех сил он сдерживает раздражение, загоняет его внутрь, собираясь говорить спокойно и рассудительно.

– Скажи мне, Иван Яковлевич, хоть один валок вы нынче положили? А? Ни одного! Все напрямую убирали. А почему? Да потому, что хлеб чистый. А почему он чистый? Да потому, что по парам сеяли. А откуда пары? Их ведь нам не дают иметь. План! Засевай, и точка. Сколько ругани было, сколько нервов мы с председателем на пару истрепали! Тебя ни одним боком не коснулось. Тебе уже готовенькое дали.

– Батя, не мое это дело – за пары воевать. Не мое! Ваше дело с председателем. Вы мне – условия, я вам – работу. Что неясного?

– А работы-то твоей нет!

– И условий тоже нет.

– Не пойму тебя, Иван, не пойму.

Тот еще дальше откинул одеяло, вскочил с кровати, следа не осталось от недавнего безразличия.

– А Федора кто воспитал? Кто его воспитал единоличником? Гони гектары, а там хоть трава не расти. А вопрос с техобслуживанием кто до сих пор не решил? Тоже я?

– Ну, единоличником-то и ты был совсем недавно.

Иван осекся.

– И если уж по совести, то и на Федора шибко кивать не надо. Он вам всем троим сто очков вперед даст. Требовать легко. Вынь да положь. Это и дурак может.

Иван шлепнул себя ладонью по лбу и сел на кровати. Его словно озарило. Только сейчас. Понял, чем он так раздражает отца.

– Батя, вот теперь мне все ясно.

– Что – ясно?

– А почему ты мной недоволен.

– Так, интересно.

– Очень даже интересно. До меня только теперь дошло. Ты сам прекрасно знаешь, что я прав. Не манны ведь небесной прошу – положенного. А ты ничего не можешь. Не можешь и злишься, потому что привык – на нет и суда нет. А чтобы оправдаться, говоришь, что я требую слишком много. А я вправе требовать. Ты не думал, сколько надо мной народу сидит, начиная с тебя и выше. Добрая сотня ртов на пару моих рук. И эта сотня ни черта для меня сделать не может.

Яков Тихонович был сражен наповал. Иван прочитал его самые тайные мысли.

– И я тебя без конца буду дергать, чтобы ты дергал председателя, а он – других, чтобы вся эта сотня хоть мало-мало шевелилась. Нет, батя, не будет нам с тобой мира.

– Войну, что ли, мне объявить собрался?

– Ну, это уж слишком громко. Скажем так, по-современному – конфликт. И давай, батя, спать. Ночь уже.

Они снова улеглись. Но долго еще не засыпали, каждый думая о своем.

Мария не любила затяжных осенних дождей, особенно в эту пору, когда неубранными стоят хлеба. Сердце болит о несделанном, беспокоится, не находя себе места, а дождь знай себе шелестит и шелестит равномерно и равнодушно, нагоняя тоску и душевную пустоту.

С тополя, уже наполовину раздетого, сорвался мокрый и холодный лист, невидный в темноте, беззвучно покружился, соскользнул по щеке Марии, и она успела его перехватить. Лист был уже мертвый, и даже влага не оживила его, он хрустел в пальцах. Мария прикоснулась к нему губами и вдохнула терпкий, винный запах, запах ненастья, осени и тленья.

Ей захотелось передохнуть. Она присела на лавочку возле дома Федора и закрыла глаза. Холодный дождь не мешал, она его не чуяла. Да и думала сейчас о другом. Мария снова думала о Белой речке, о людях, в ней живущих, и о тех, кто когда-то жил.

Вот и здесь, глубоко в земле, под лавочкой, на которой она сидит, уже, наверное, в прах рассыпались кости белореченского великана Елизара Прокошина. Если вспомнить и посчитать, то приходится он прадедом Федору. Она закрыла глаза и невольно улыбнулась, увидев как наяву огромного молодого мужика с копной рыжих кудрей и голубыми, по-детски наивными глазами.

Он был так силен, что иногда казалось – это не живой человек, а сказочный, придуманный. На деревенских праздниках не было веселее зрелища, когда мужики после долгих упрашиваний уговаривали-таки Елизара, и он, согласившись – неудобно отказывать обществу, – как тоненькие палки ломал оглобли, подлезал под лошадь и поднимал ее на своих крутых, широченных плечах. Много разных молодецких забав мог он показать. По округе шла о нем широкая молва, даже из соседних деревень приезжали, чтобы посмотреть.

Но это в редкие праздники, а в будние дни Елизар занимался тем, чем и положено крестьянину: пахал землю, сеял хлеб, зимой запрягал свою лихую тройку и гонял ямщину до самого города Томска. Дом у него был крепкий, и крепкое было хозяйство, не тряслись над каждым куском хлеба, не считали дни до новины. Мария тогда думала: вот есть у человека что поесть-одеть-обуть, и больше ему ничего не надо. Что еще нужно? Живи, расти ребятишек. Но Елизар ее разубедил – мало, оказывается, этого человеку. Жители Белой речки потом еще не раз разубеждали ее, она набиралась от них опыта и разума, как ручейки в реку сбегались в Марию их думы и мечты, и она, забирая их в себя, знала, что никогда не обмелеет ее река, пока на этом месте, называемом Белой речкой, живут люди.