Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

– Так, Яша, человек в жизни и устроен, чтобы ему всего мало было. Это ж психология. Если сегодняшним доволен, то в завтрашнее не захочется. Я вот тут недавно вычитал…

Евсей Николаевич полез в карман пиджака за своей заветной тетрадкой и вдруг дернулся.

– Нету! Тетрадку вытащила, холера! Ну разве это жизнь, Яша? Ведь убедилась, что не виноват, так все равно назло сделала, тетрадку вытащила! Яша, разве это жизнь?!

– Не убивайся, новую заведешь.

– Да зачем мне новая! У меня там все записи!

Но вот и конюшня. Яков Тихонович оставил расстроенного Евсея Николаевича и заторопился по своим делам, которых у него всегда было под завязку.

Свекровь подкараулила Любаву у конторы. Специально пришла пораньше, уселась на лавочке возле крыльца и решила, что не уйдет, пока не дождется. Любава появилась следом за ней. Как всегда, была порывистой, легкой и быстрой на ногу. Только темные круги под тихими глазами словно невзначай говорили, что жизнь у хозяйки не совсем сладкая. Свекровь оглянулась – не видит ли кто? – и придержала Любаву за руку.

– Погоди, голубушка, не торопись. Потолковать надо.

Любава вздрогнула. Ей хотелось вырваться и убежать. Но она послушно остановилась и ждала, что свекровь будет говорить дальше. Мало она слышала от этой женщины добрых слов, никогда не любила ее и за пять лет жизни под одной крышей так и не смогла с ней хотя бы свыкнуться, но сейчас жалела. Потому и ушла украдкой, чтобы избежать тяжелого разговора, и опять же – из жалости, которая у нее обязательно появилась бы к свекрови. Вот и сейчас покорно остановилась, ждала, хотя прекрасно знала, что ни успокоить, ни утешить ее она ничем не сможет.

Свекровь настойчиво тянула за руку, хотела отойти подальше от конторы, из окон которой уже выглядывали любопытные, ожидая маленького, веселого происшествия. Любава подчинилась. Они обошли контору и остановились возле палисадника под старым раскидистым тополем. Здесь их нельзя было увидеть из окна.

– Что же ты так? Ни слова, ни полслова. Муж ведь он тебе. Головой-то думаешь или нет? – Суровое лицо свекрови дрогнуло, разом обмякло, она заплакала и стала говорить совсем по-другому. – Любушка, я ведь на него жизнь положила, один он у меня. Чего хочешь сделаю, вернись только. Он без тебя с ума сойдет или делов натворит. Любушка, ну согласись.

Свекровь говорила торопливо, захлебываясь, сбиваясь, и держала за руку, не отпускала Любаву. А та искала утешительные слова, но их не было. Молча высвободила руку и молча пошла к конторе, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь. Свекровь осталась стоять на месте. Глядела вслед, и лицо ее снова твердело. Становилось прежним – суровым и спокойным. Голос тоже затвердел.

– Ох, пожалеешь! До крови ведь доведешь!

Любава споткнулась, но не остановилась. Как шла, так и шла. Свекровь ухватилась руками за тополь, и если бы Любава оглянулась, то увидела бы, как она сгорбилась, скорбно поджала узкие, поблекшие губы и за какие-то минуты постарела на несколько лет.

«До крови ведь доведешь!» Страшные слова пугали и повторялись в памяти. «Да в чем же я так провинилась! – хотелось закричать Любаве. – За какие грехи на меня все это свалилось?!» «До крови ведь доведешь!» Разве она хочет этого? Нет! Но ведь может такое случиться? Вспомнила Виктора, неудержимого в злобе, вспомнила его лицо, вспомнила, как он выговаривал, словно плевался, «с-с-с-сволочи!», и у нее перехватило дыханье. Может, все может случиться. А куда ей податься? Куда?

Убрать семенное поле до дождя не успели. После обеда Огурец наехал на железяку, торчавшую из земли, раздался противный скрежет, и ножи жатки полетели. Полотно было изогнуто. Огурец со злости пнул железяку, отбил ногу и, прихрамывая, поковылял к сварочному аппарату, тая надежду, что в тележке лежит запасное полотно, но его там не было. За спиной молча остановился Иван. Огурец свистнул, развел руками.

– В мастерскую надо ехать, Ваньша.

– Давай езжай, вези полотно. Попроси Федора, он сварить поможет.

– Ага, разбежался Федор, спит и видит.

– Тебе надо было получше видеть, куда едешь.

Огурец спорить не стал. Уехал в мастерскую. Иван уже махал рукой Федору, чтобы тот остановился. Готовился к перепалке. Федор тяжело спустился на землю, несколько раз согнулся и с трудом выпрямился.

– Спину сводит. Старею, что ли? Чего там у него полетело?

– Полотно у жатки. Варить придется. Сделаешь?

– А что я за это буду иметь? – спросил Федор, снова сгибаясь и выпрямляясь, держась руками за поясницу.

– Спасибо. Больше ничего не обещаю.

– Спасибо для меня слишком много, а вот три рубля в самый раз.

– Слушай, Федор, – Иван вплотную придвинулся к нему. – Слушай, что ты за человек?

– Из такого же теста. Только речи мне не толкай, ладно? Не могу, не обучен за других ишачить. Он коробочку разинул, а я ему помогай. Не, Иван, не. Обижайся не обижайся, это дело не мое. Черт, надо же как спину свело!

– Вчера же ведь договаривались, обещали, что уберем.

– Да не дави ты мне на горло! Я и так вчера отступку от своей натуры сделал. Ладно, думаю, каких железок не будет, свои дам, ну еще что по мелочи – тоже могу. А это – нет! Не могу, понимаешь?! Приучим вот так, они сядут на шею и ножки свесят. Нет, Иван, не дави.

Федор полез на мостик.

Ремонтировать жатку Огурцу помогал сам Иван. Варить ему приходилось мало, и вдвоем они проковырялись почти до вечера. Поработали после этого часа полтора.

Прогноз не подвел. В темноте над полем тихо и вкрадчиво зашуршал дождь. С каждой минутой он набирал силу. В свете фар влажные хлеба, оставшиеся на семенном поле, казались черными.

Комбайны отогнали в деревню под навес. По его доскам гулко и без перерыва барабанили тугие капли.

– Ох и высплюсь седни, – зевая, приговаривал Федор. – За все дни доберу. Что, перекурим на сон грядущий. Ленька, дай папироску.

Огурец лихим щелчком вышиб из пачки папиросу, и она упала Федору на колени.

– Садись, чего стоите.

И только тут Федор догадался, что происходит непонятное. Все молчат. Молчат и не присаживаются рядом. Иван вообще отвернулся.

– А в чем дело, мужики?

– Дело в том, что это поле мы могли бы убрать до дождя. А не убрали, – ответил ему Иван.

Никто ни о чем не договаривался, но вышло само собой, что трое отодвинули от себя четвертого. Федор насторожился. Еще ничего подобного ему не приходилось испытывать в своей жизни. Чтобы его вот так, запросто, взяли и отодвинули. Хотел сказать, что они слишком молоды, что у них еще под носом мокро, но говорить уже было некому. Иван, Валька и Огурец уходили, оставляя его одного. «Ну и пусть топают, не на того нарвались, не побегу», – решил Федор, оставаясь прочно и надежно сидеть на скамейке.