Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Привет, старая черпалка! Все стоишь, а бахчу деда Стефана кооперативный кукурузник слопал, — сказал Спас.

— Никто ее не слопал, — отозвался сверху чей-то голос.

На берегу, среди выгоревшей, поникшей травы что-то зашевелилось. Потом показались седая борода и седой чуб деда Стефана.

— Никто ее не слопал, — повторил он.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Спас и снова улегся животом на теплые гладкие камни — вода, набегая, ласкала ему лопатки.

— Лежу, — ответил дед Стефан. — Лежу и смотрю, докуда поле дошло, глазами его меряю.

— Зачем это тебе?

— Да так, меряю, — настойчиво повторил дед. — Чтобы знать.

— Будто не знаешь, до чего дошло, — лениво сказал Спас и зевнул во всю свою львиную пасть. — До того дошло, что бахчу твою слопали. Лежи теперь, полеживай, мерь с утра до ночи.

— Хочу и меряю! — заорал вдруг дед Стефан. — Ты сам чего разлегся? Реку, небось, меришь?

— Река, она давно измерена, хотя и нет ее на карте, — ответил Спас и поискал глазами берег дальней излучины.

— Чего ж ты в водичку забрался?

— Да вот, осел на мосту стал, — небрежно пояснил Спас. — На спине два мешка пшеницы, а он встал и ни с места, упрямый осел! Чего, думаю, зря время терять, пойду лучше выкупаюсь — ишь, какая жарища. Пусть он стоит с мешками на солнцепеке. Может, образумится.

— И ты хочешь, чтобы осел образумился? Да у него ума ни на грош, как и у его хозяина.

— У меня ума достаточно, — сказал Спас, — мне его не занимать.

Дед Стефан вздохнул, от его дыхания шелохнулись сухие травинки.

— И упрямства тоже. Уж тебя и варят, и парят, и на сковородке жарят, а ты все свое, не сдаешься! Неужто думаешь свет переделать?

— Еще чего! Пусть он сам о себе позаботится. Я своими делами занят, а он пусть своими занимается. Мне вот неба достаточно.

— Достаточно! — передразнил его дед Стефан. — Уж я-то знаю, какой ты до всего жадный. Не будь оно так высоко, ты бы и его проглотил. Разлегся, того гляди, реку проглотишь. Ненасытный.

— Ненасытный, — согласился Спас. — Я и это поле, что сожрало твою бахчу, могу проглотить, если решу, только никто мне его не отдаст.

Старик ничего не сказал. Немного погодя, уставясь на пчелку, севшую на росшую у него перед носом ромашку, он тихо заметил:

— А мне так ничего уже не надобно. Мне бы только прийти сюда, лечь в траву и смотреть на свою черпалку. Знаешь, когда смотришь на нее снизу, шест кажется длинным-предлинным. Конца-краю нет!

— Да-а, хорошая была черпалка, — согласился Спас. — Сколько себя помню, она всегда здесь стояла, только раньше еще веревка была и ведро.

— Ей теперь не надобно ни ведра, ни веревки, — сказал уныло старик. — Не станут же поливать кооперативное поле старой черпалкой. У них для этого есть насосы.

— Один насос заменяет сто черпалок, — сказал деловито Спас. — У него мотор — целых двадцать лошадиных сил: «пуфа-пафа, пуфа-пафа!» — и полные борозды, будто реку завернули. Эти насосы работают дай бог!

— Может, и дай бог, — проворчал с берега дед Стефан, — только иное дело черпалка, ею поливать — чистое удовольствие. Она и дышит, и кряхтит, и стонет, когда к речке наклоняется… Нет, Спас, черпалку с насосом не сравнить. С ним ты не станешь разговаривать, а с черпалкой можно! Уж как я ее честил, бедную, когда, бывало, что-то в ней заедало, как нахваливал, когда гладко шло. Окуну, бывало, перышко в деготь и смажу ее, чтобы легче работалось. Солнце ее печет, дождик мочит, а она не ржавеет. В ней не какие-то там лошадиные силы, а человеческие.

— Рассказал бы ты все это Председателю или Лесовику, — засмеялся Спас. — Может, они послушают тебя и заменят насосы на черпалки, увеличат с их помощью производительность труда, да и поливальщикам будет с кем словом перемолвиться… — Со стороны моста донесся шум, и Спас обернулся. — Гляди-ка ты, кто к нам пожаловал! — сказал он весело.

По крутой тропке на берег спускался осел. Его тонкие крепкие ноги подгибались. Спустившись, он ступил в высокую сухую траву, осторожно обошел старика и остановился у нацеленной в небо черпалки.

— Ну как поживаешь, дружище! — крикнул Спас. — Тяжело держать мешки?

Осел не ответил, только дернул одной ноздрей, чтобы согнать севшую на нее зеленую муху. Дед Стефан поднялся, кряхтя и держась за поясницу, и протянул руку, чтобы погладить осла, но Марко из гордости показал ему зубы. Старик отдернул руку.

— Ты к нему по-человечески, а он, как собака, — кусаться! — сказал он возмущенно. — Недаром его все у нас ненавидят. Не осел это, а сущий верблюд.

— Может, и верблюд, — весело отозвался из воды Спас, — только он добрая скотина. Идет и не протестует. Взвали на него четыре мешка, он и четыре повезет…

— Пока не станет посреди моста, — сварливо заметил дед Стефан. — А станет, его и взрывной волной не сдвинешь.

— Со мной эти номера не проходят, — сказал Спас одновременно и деду, и ослу. — Да у него уже язык на сторону, — добавил он. — Что, тяжеловаты мешочки?..

Осел посмотрел на хозяина, лежащего на мелководье, но не смог ответить на его вопрос, только, уловив в голосе издевку, коротко вздохнул.

— Вздыхай, вздыхай! — крикнул Спас. — Нравится тебе речка? Представь, что лежишь на камешках и смотришь, как ветлы вдали зеленеют. Водичка тебя омывает, и ты свободен, как рыбка! Ведь я, коли захочу, могу целый день здесь лежать или плавать туда-сюда в свое удовольствие. А ты, раз такой упрямый, стой на солнцепеке с полными мешками!

— Спас, не мучай животное, — жалостливо попросил дед Стефан. — Сними мешки, пусть отдохнет, пусть пощиплет травку, знаешь, какая она здесь вкусная…

— Не знаю, — ответил Спас, — я траву не ем. Трава как трава.

— Нет, она здесь особенная, — убежденно сказал дед, но, встретив равнодушный львиный зевок Спаса, не стал настаивать, а только добавил: — Не мучай животное, Спас, отправляйся в село.

— Да, пора, — согласился Спас. — У меня и вправду много дел. Из-за этого осла я бы и с места не сдвинулся, а так… Ты что, здесь остаешься?

— Да, — ответил старик, — полежу еще маленько на травке.

— Полежи, полежи, — сказал Спас и поплыл по-собачьи, взметая брызги и сильно молотя воду ногами.

Он вылез из воды, белотелый, отдувающийся, оделся в тенечке и, не взглянув на осла, пошел по тропе наверх. Осел послушно брел следом с мешками на спине, а дед Стефан лег животом в траву и уставился на кукурузное поле — принялся его мерить. За спиной его легонько поскрипывала старая черпалка.

Спас, а следом за ним и осел, уже шли по мосту. Когда они дошли до середины, осел остановился. Спас повернул обратно, подошел к ослу и заглянул в его круглые синие глаза — он прочел в них темную решимость и понял, что никакая сила не сдвинет его с места.

Седоволосая голова деда поднялась над помидорной грядкой. В его белых, словно припудренных ладонях лежало несколько красных помидоров… Дед Стефан окунул их в ведро с водой, и они из мохнатых сделались глянцевыми. Он разрезал их старым ножом, и в синюю эмалированную миску полился красный сок. Дед резал помидоры, а внук молча за ним наблюдал — точно так же, как в детстве, на бахче возле речки, когда дед не спеша, сосредоточенно готовил ему крестьянский салат.