Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Нет, я не замолчу, — сказал твердо Босьо. — Когда нужно было молчать, я молчал. А теперь мне надобно наверстывать упущенное. Я могу такого порассказать, что волосы встанут дыбом!

— Что значит — такого порассказать?

— Да такого — эдакого. Только ты не поймешь! — Босьо прищурил глаза и добавил: — Я сам еще не очень разобрался, а уж ты и вовсе не разберешься. Душа у тебя, Лесовик, высохла, как лягушка на солнце, раздавленная телегой. Давай-ка встрепенись, ты лицо государственное, партиец, за всех нас отвечаешь — идем, я тебе покажу птичку, посмотришь, где она гнездо свила.

Лесовик слушал и ушам не верил, ему казалось, что все это он видит во сне, А Босьо продолжал:

— Как услышал я ее, у меня словно в душе что-то прорвалось. Она спела мне песенку, и я ее узнал. Это моя птичка с высоты мне пропела.

— Откуда — «с высоты»? — спросил Лесовик оторопело.

— С тополя. Мы прежний тополь с отцом срубили и посадили новый, а то старый червем был изъеден. На то же место посадили. Оградили его жердочками, чтоб козы не обглодали, а потом жердочки сняли. Поднялся новый тополь, всем тополям тополь, в самое небо ветвями уперся. Оттудова и поет теперь моя птичка. Теперь я могу говорить сколько захочу, и никто не может мне запретить.

— Да уж коли ты решил, говори себе, — устало сказал Лесовик, — Только не против власти и кооперативного строя… С какой стати мы будем тебе запрещать?

— Не буду, — сказал Босьо. — Мне вовсе неохота говорить против власти и кооперативного строя. Я совсем о другом хочу говорить: о зеленых листочках и разных козявках, о загородке из жердочек хочется мне говорить, которую мы сколотили с отцом, о старшем брате хочется мне говорить, о том, что, как помер он, прислали нам его трость и шапку — все, что от него осталось. Он, Лесовик, больше всех нас видел, только не смог никому об этом рассказать — да его бы и не поняли.

— Что ж он такое особенное видел? — с досадой спросил Лесовик. — Добро бы еще из себя что-то представлял, а то какой-то судовой повар! Котлы с похлебкой да очистки картофельные — вот что видел твой братец!

— Ты не знаешь, что он видел, — возразил незлобиво Босьо. — Он видел небеса и океаны, разных рыб и китов… Чего только он не видел, только не решился об этом рассказать, бедолага, умер, так и не рассказав…

— Знаю я, от чего он умер, — сказал язвительно Лесовик. — Нечего так его расхваливать. От пива он умер. По двадцать четыре кружки пива выпивал, и пузо у него от этого стало, как у бабы, беременной двойней. От перепоя и обжорства умер твой брат — сердце у него не выдержало и лопнуло. Все в селе знают, от чего он умер.

— Все враки, — грустно сказал Босьо. — Что он пил пиво — пил, не отрицаю, но помер-то он не от пива. От другого он помер. Я-то знаю.

— От чего же?

— От мыслей. Ты, Лесовик, не знаешь, как можно умереть от мыслей, а я знаю. Я столько передумал за свою жизнь, что уже издумался.

— Вот я и вижу, — засмеялся Лесовик. — От чрезмерного думанья у тебя ум за разум зашел.

— Никуда мой ум не зашел. Я ж тебя предупредил: смотри, начну рассказывать — волосы зашевелятся. Я о таких вещах думал-передумал… — Босьо замолчал и потупился. — Только не могу я тебе о них рассказать.

— Почему не можешь? — Лесовик посмотрел на него косо, не зная, что ему с Босьо делать. — Раз что-то тебя мучит, выскажись, чтобы полегчало. Если умрешь от мыслей, так мы по крайней мере будем знать, от каких именно.

— Не стану я умирать, — сказал Босьо. — Я еще пожить хочу. Теперь птичка не улетит. Пятьдесят лет я ждал эту птичку и теперь ни за что на свете ее не упущу.

— И о чем ты только думал все это время? Все о ней?

— И о ней тоже. Только тогда я не знал, что думал о ней. А думы мои, Лесовик, такие: зачем мы родимся на этот свет, зачем работаем-надрываемся и почему, когда умрем, ничего от нас не остается.

— И к чему же ты пришел?

— Ни к чему. Но птичка прилетела и все это мне пропела.

— Хорошо, — нервно заерзал Лесовик. — Давай объясни.

— Не могу, — вздохнул Босьо, — объясняю одно, а получается совсем другое. Я это знаю, вот тут оно, на кончике языка — вот и сейчас мучаюсь, стараюсь объяснить, а получается совсем другое.

— Другое получается потому, что вовсе ничего и нет, пшик один, — сказал Лесовик. — Тебе, Босьо, пожалуй, следует показаться доктору по нервам.

— Не нужно мне показываться никакому доктору, — не обижаясь, ответил Босьо. — Я здоров, Лесовик, просто не могу все это выразить…

Лесовик аж крякнул.

— Босьо, слушаю я тебя и не могу понять, с взрослым человеком я разговариваю или с ребенком. Неужто ты для того столько лет молчал, чтобы сейчас нести такую чушь?

— Для того. Только я столько буду говорить, сколько надобно, чтобы объяснить все эти вещи. Не может быть, чтобы для этого не нашлось слов. Ведь для всего на свете есть слова? Верно?

— Верно. И словари для этого есть. Все слова там собраны и приведены в полный порядок. Открываешь такую-то страницу и находишь точно то слово, которое тебе нужно.

— Этих слов, кажись, нет в словарях, — сказал Босьо недоверчиво. — Если бы они были, не пришлось бы мне их сейчас искать.

— А, может, и есть. Те, что составляют словари, никогда не молчат, они слушают, что говорят люди, и записывают.

— Дак ведь и я слушал, что говорят люди, — сказал Босьо. — Всю жизнь слушал. Все слова, что они поминали, я слушал и запоминал, но тех, Лесовик, что мне нужно, я не слышал.

— Раз не слышал, — сказал Лесовик, — значит, их нет!

— Не может быть, чтоб не было, раз в них есть потребность. Я не я буду, если их не отыщу!

Лесовик засмеялся.

— Слушай, Босьо, спроси у своей птички! Может, она подскажет какое-никакое словцо.

— Не смейся, не смейся!.. Ведь она же пропела мне эту самую песню. Птичка слова мне не подскажет, она и так мне поведала такое, чего я раньше не слышал. Ты, Лесовик, смеешься и, кажись, не понимаешь, о чем я говорю, но я все ж таки снова тебе скажу. И буду повторять до тех пор, пока ты меня не поймешь — и ты, и все наши сельчане. Хочу, чтобы вы, люди, меня поняли! Всю жизнь я вас слушал и старался понять, а теперь и вы постарайтесь!

— Мы тебя поймем, — сказал Лесовик и хлопнул его по плечу. — Мы для того здесь и поставлены, чтобы всех выслушивать и понимать. Раз тебя что-то гложет, ты должен это высказать, чтобы тебе полегчало. Особенно если это горе какое…

— Нет, это не горе, — сказал задумчиво Босьо. — Но и не радость. Что-то такое… что больше горя, больше радости, больше заботы, больше всего. Это то, что каждый должен узнать. Я так долго его ждал, а теперь вот не могу объяснить, Сам я понимаю, мне оно ясно, я отчетливо его вижу, вот так, как тебя, Лесовик…

— Так объясни!

— Объясню! — заявил решительно Босьо и встал. — Такое оно простое… И всего-то одно слово мне надобно! А я этого слова не знаю, не слышал… но услышу. А если не услышу, то сам придумаю — уж что-что, а одно-то слово я придумать смогу?