Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Как погляжу я на тебя, Спас, — сказал Иларион, — ничего-то в тебе нет человеческого. Ни разу я не видел, чтобы ты расстроился, обрадовался или растерялся…

— Бабьих разговоров не выношу, — отрезал Спас.

— Вот ты говоришь, бабьих… Почему же тогда ты, а не я купил дом Заики? Зачем тебе этот дом, когда у тебя свой есть, такой большой и крепкий… Если б ты его детям купил, я б еще понял, только они у тебя в городе живут и хорошо, если раз в пять лет в село приедут, а то и реже. Для кого ж ты его купил?

— Для себя, — сказал Спас, покусывая травинку. — Заика болен, его в больницу увезли, в город, он уже не вернется. Старуха его умерла. Зачем же дому пропадать? Ведь он ветшает. Я его купил всего за четыреста левов — добротный дом в два этажа, четыре комнаты, двор, сарай, все необходимое. Один только грецкий орех у него во дворе столько родит, что я за год свои деньги верну. Такого ореха, как у Заики, ни у кого нет. По триста кило можно с него снимать. По леву за кило — триста левов получается. Ни пахать, ни окапывать, ни удобрять не надобно. Ты, Иларионка, в таких делах ничего не петришь.

— Каких «таких»? — разозлился Иларион. — Ты все как барышник рассуждаешь, все денежки да барыши подсчитываешь.

— Это точно, если я могу где получить прибыль, то уж непременно получу. Был я барышником, был! И сборщиком налогов был, и начальником почты — кем только я не был! Это у меня, Иларионка, в крови. Вот тебе дома ни к чему! У тебя есть один, но тебе и в нем тошно. Зачем же тебе второй?

— Не могу понять, — раздумчиво произнес Иларион, — и куда тебе столько денег, и осел этот, которого все село ненавидит, и дома, что ты покупаешь?..

Спас засмеялся и взглянул на небо — там сияла звезда; она тоже засмеялась, и он понял, что это его звезда, но ничего не сказал об этом Илариону.

— Село вымирает, — продолжал, улыбаясь, Спас, — люди бегут, уезжают в город, на стройки, на фабрики, на шахты… куда только они не уезжают! Нас здесь осталось всего ничего, и все старые люди. И мы тоже умрем. Вот тогда дома мне будут не нужны. А сейчас я хочу за ними ухаживать, хоть они и пустые. Мой дом тоже пустой, но мне в нем не тошно. Вот купил я дом Заики, комнаты вымыл, полы аж черепицей выскоблил, чтобы можно было в одних носках ходить. Смотрю на него и не нарадуюсь. И на орех не нарадуюсь. А Заике в этом доме так же, как тебе, тошно было. Не мог он один жить, а я могу. Пусть даже все умрут в нашем селе, я, если при деньгах буду, все дома скуплю, везде полы черепицей выскоблю и буду ухаживать, чтоб глаза мои радовались. Я, пока жив, никуда отсюда не уеду!

Иларион беспомощно вздохнул.

— А мой дом купишь? — спросил он тихо, глядя в землю.

— И твой куплю. Ты ведь сбежишь, ты такой же, как Заика…

— Какой? — прошептал Иларион.

— Откуда я знаю. Мы вместе росли, но подквас у тебя другой.

— Какой у меня подквас?

— Ха! Это знает только твой отец! Откуда мне знать, какой у тебя подквас. Свой я знаю.

Спас замолчал. Молчал и Иларион, задумавшись над тем, каким был отцовский подквас. Сверчки косили луг со всех сторон тоненькими свистящими косами. Гортанно перекликались лягушки. В темноте пролетела летучая мышь и коснулась крыльями ослиной спины, но осел не обратил на нее внимания. Сейчас он слушал голос своего хозяина, потому что сверчки ему надоели.

— Трактора нас распахали, Иларионка, — снова начал Спас, — раздели нас догола, и мы теперь бродим по полям и не знаем, куда нам ткнуться. Раньше была у тебя нива, виноградник, бахча, отгорожен ты был от других межами, как бы одет. Выйдешь, бывало, из дома и скажешь: иду на ниву, на виноградник, на бахчу. Знаешь, куда идти, и дорогу не можешь спутать. А теперь выйдешь — и куда? Куда ни пойдешь, все равно заплутаешь. Что же остается?..

— Что? — спросил Иларион.

— Остается ждать, чтоб указали правильную дорогу, — засмеялся Спас. — Тебе скажут: иди на Большой луг и коси! Вот почему мы здесь нынче вечером все собрались: я, ты, Йордан Брадобрей и Босьо. А лет через двадцать будут приезжать сюда веселые девчата. Приедут, вытащат консервы из холодильничка, закусят и лягут отдыхать с комфортом в специальном прицепном вагончике с занавесочками на окошечках. Утром на другой день включат машинку, и она за двадцать минут весь луг выкосит. После обеда, выспавшись, выпьют ананасового сока и по чашечке кофе, снова запустят машинку, и она еще за двадцать минут переворошит сено. Вечерам снова ее включат, машинка сгребет сено и погрузит его. Уедут в город веселые девчата, там пойдут в кино, на балет или сядут смотреть телевизор. А мы, знаешь, где будем в это время?

— Где?

— Вон там. — Спас махнул рукой в темноту. — Отдыхать будем, полеживать, некуда нам будет спешить.

Иларион искал в темноте место, куда указал рукой Спас. Села не было видно, хотя оно еще было там. Иларион представил, что он уже умер и кровь его застыла… Ожил он от голоса Спаса.

— Никто о нас с тобой и не вспомнит, Иларионка. Построят заводы и фабрики, полетят космонавты на Луну и Юпитер, никто и знать не будет, что когда-то здесь было село.

— Почему же ты тогда у людей дома скупаешь? — крикнул Иларион.

— Потому что я еще живой, — спокойно ответил Спас.

— А что же мне делать? — спросил Иларион сокрушенно.

— Иди спать, — сказал Спас.

— И пойду, — сказал Иларион и встал. — Когда ты говоришь, у тебя изо рта не слова, а зеленый, ядовитый дух идет.

— Верно, — кивнул головой Спас, — человек вдыхает чистый воздух, а выдыхает углекислый газ. Спокойной ночи, Иларионка!

Иларион ничего не сказал, залез под брезент и лег рядом с Босьо, только бы быть подальше от Спаса. Иордан Брадобрей проснулся по-солдатски — весь и разом.

— Светает? — встрепенулся он.

— Нет, — сказал Иларион и почему-то, сам того не желая, засмеялся. Он позавидовал Йордану и попытался закрыть глаза.

Йордан Брадобрей тотчас заснул, с улыбкой, обращенной к огромному небу. Все звезды принадлежали ему, но он этого не знал. Иларион, отравленный разговором со Спасом, опустошенный, глядел на повисшие над ним звезды. Сверчки приподняли его над землей, и он потрогал рукой близкие искрящиеся ночные светила, И поплыл среди них, и скоро превратился в маленькую звездочку, которую с земли никто бы не смог разглядеть…

Спас встал, чтоб поразмяться. Ноги у него затекли, мышцы болели — он давно не косил и потому отвык. Пошел пройтись по лугу. Шел медленно, вдыхая упоительный воздух. Ему всегда после разговора с людьми становилось стыдно. Откуда брался этот стыд? Вроде бы он хотел сказать одно, а получалось совсем другое. Может быть, поэтому, когда он возвращался к спящим, ему казалось, что он уходит от них.

Сидя у себя на галерее, бабка Воскреся видела, как Дачо загнал в хлев пятерых овец, побродил по двору, вошел в дом, снова вышел и, поболтавшись без дела, ушел совсем. На галерее было темно, как и во всем бабкином доме, и Дачо боялся смотреть на темные окна и темную галерею. С некоторых пор они с женой вообще старались не оборачиваться в ту сторону. Бабка Воскреся засмеялась в темноте. Она сидела на сундуке, как кошка, поджав ноги.