Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Дышло спокойно взял его и пристально посмотрел в глаза Лесовика, потом так же пристально — в дуло пистолета, сверкнувшего на солнце вороно́й сталью. Пес Алишко поднял голову, и для Дышла все остальное перестало существовать. Когда он наконец вспомнил о людях и снова их увидел, слова его прозвучали сами собой:

— Уйдите. За кусты. Уйдите, дайте нам с Алишко проститься.

Крестьяне пошли прочь. На этот раз и Лесовик потел с ними и стал вдруг точно таким же, как они, никогда он еще не был так похож на своих односельчан.

Они сели в дубовом подлеске, спиной к полям, к яме и к солнцу. Каждый услышал, как дышат другие, и вспомнил, что все они из одного села. Напрягая слух, ждали, когда все будет кончено. Лесовик вытащил сигарету; сидел и мял ее, так и не закурив. Дед Стефан снова принялся переобуваться.

Дышло выпустил поводок. Пес, скуля, встал на задние лапы, стараясь как можно ближе подсунуться к хозяину, искал его глаза и удивлялся, куда это они подевались. А Дышло тем временем сидел под грушей и никак не мог заставить себя подняться. Он сидел, напряженно вытянув спину, на нем была синяя без воротника рубаха из домотканого полотна, застегнутая на жесткой жилистой шее, под кадыком, на блестящую перламутровую пуговицу. Листья груши трепетали над головой. Дышло поднял глаза и увидел сквозь листья небо. Внизу, под ним, в центре земли, билось его, Дышла, громадное сердце и раскачивало окрестные поля в такт своему могучему пульсу.

Дышло встал. Груша исчезла. Он поднял руку и прицелился в собственное громадное сердце.

Мужики, сидевшие в подлеске, услыхали выстрел и вздохнули с облегчением. Когда они вернулись к яме, Дышло все еще стоял с вытянутой к земле рукой, а его собака лежала в яме рядом с другими. Теперь это была просто мертвая собака с широкими висячими ушами и белым пятном на морде. Лесовик вынул пистолет из руки Дышла и молча пошел к лопатам. Взяв одну из них, он вернулся к яме и вонзил лопату в кучу бурой земли. За ним подошел Спас. Другие тоже взялись за лопаты.

Дышло оглянулся — для него лопаты не осталось. Он отступил от ямы и побрел в село. Крестьяне молча засыпали яму бурой сухой землей и только изредка поворачивали головы и смотрели ему вслед. А Дышло один шел по дороге, становясь все меньше и меньше.

Когда опустилась ночь, мир сосредоточился на Большом лугу. Исчезли окрестные села и железнодорожная линия, кооперативные поля и река с ее берегами, поросшими ракитником, исчезла дорога — остались лишь темные хребты Балканских гор. Подали голос сверчки и лягушки, поделили ночь пополам и принялись ее строгать. Босьо подстелил холстину и лег, укрывшись с головой большим брезентовым полотнищем. Опоенный запахом пыли, брезента, скошенной травы и чеснока, он уснул.

Йордан Брадобрей обернул косы тряпицей, чтобы уберечь от ночной росы, и воткнул косовищами в землю подальше от брезента. Сложил в одно место торбы и большую баклагу, поколебался и все же сунул руку в одну из торб. Хлеб был теплый, пах сеном. Йордан отломил большой кусок, и хлеб показался ему очень вкусным, хотя они только что ужинали. Он ел хлеб, жевал его сладко-сладко и чувствовал, как по жилам растекаются живые соки, наполняя его до краев. Он встал с ясной душой и ясным взглядом. В темноте он видел, как ястреб.

Спас внушал что-то своему ослу, привязанному к маленькой тележке. Рядом стоял Иларион и не слушал, что говорит Спас. И осел не слушал. Наконец Спас замолчал. Скрипя сапогами, сел на скошенную траву.

— Что-то мне не спится, — сказал он.

— И мне, — отозвался Иларион и закряхтел, тоже усаживаясь.

— Дачо пошел к жене, — продолжал Спас. — Ну и тип этот мой братеник. Что бы он днем ни делал, ночью обязательно норовит получить свое. Это он только прикидывается, будто вымотался за день.

— Все прикидываются, — мрачно заметил Иларион. — Возьми Босьо, молчит, словечка не проронит, а загляни ему внутрь, в душу загляни — такое увидишь!

Йордан, сидя на корточках, снова сунул руку в торбу, потом, чтобы ноги не уставали, опустился прямо на землю. Слышно было, как он жует.

— Что там может быть интересного, в человеческой душе? Это тебе не река, где сунул руку под камень или корягу и, глядишь, рыбу вытащил… А человеческая душа?.. Взять, к примеру, Йордана! Ну скажи, Иларионка, если ты запустишь руку ему в душу, то что вытащишь?

— Ничего не вытащу, — сказал Иларион, еще больше мрачнея. — Я Йордана знаю и с лица и с изнанки, как свои пять пальцев знаю… Ему только дай брюхо набить и не трожь, дай Большой луг выкосить и не трожь, дай в компании с Гунчевым тяжести потаскать и не трожь… Они вдвоем Большой луг мигом выкосят — и глазом не моргнут. Ты погляди на него: знай посвистывает и уплетает за обе щеки. Его, брат, ничем не проймешь!

Йордан слушал весь этот разговор; потом он отодвинул торбу, блаженно проглотил последний кусок и, ничего не возразив, подсел к мужикам. Он молчал и, довольный, ухмылялся, будто говорили не о нем, а о ком-то другом. Да и те двое не обращали на него внимания. Будто его здесь и не было. Если с Босьо говорить было бесполезно — все равно что с глухой стеной, то с Йорданом тоже: он слушал слова, а мысли, вложенные в них, проскакивали, пролетали мимо — он только улыбался.

— Ничем его не проймешь, — согласился Спас. — Здоровый как бык. Стрижет-бреет, траву косит, мешки и камни таскает, работает будь здоров и лопает будь здоров. Три жены у него умерли — уморил. Теперь четвертую морит.

— Не уморил я их, — бросил Йордан ухмыляясь. — Ты, Спас, очень хорошо знаешь, что не уморил.

— Знаю, — сказал Спас и зевнул. — Очень хорошо знаю, кто их уморил… Ты думаешь, не знаю? Все в селе знают, Йордан, и в округе знают, так что не будем говорить, кто их уморил. Да ты не виноват…

— Такова природа его, человеческая, — сказал Иларион. — К такому в душу лучше вовсе не лезть, еще не известно, что оттуда вытащишь.

— Ничего не вытащишь, — сказал Йордан Брадобрей. — Слушайте, пойду-ка я лучше лягу, а?

— Ложись, — кивнул Спас. — Ложись и спи. Надо выспаться, а то завтра много косить придется!..

— Я косьбы не боюсь, Спас. Сам знаешь, для меня никакая косьба не страшна.

— Знаю. Ничего ты не боишься. Давай иди, ложись, а то Босьо уже второй сон видит.

Йордан залез под брезент, но не стал укрываться с головой. Сразу заснул, позабыв про косьбу, разговоры и все съестное, расслабился, растекся по всему лугу, темный и мягкий, задышал могучей грудью и заглушил песню сверчков. Но они его не слышали и вообще не знали, что на свете существует такой — Йордан Брадобрей. Они знали, что существует ночь, и пели для нее. А Спас слушал их с наслаждением и нарочно молчал, чтобы помучить Илариона. «Такие несчастные людишки все время задают себе вопросы и не могут на них ответить! И дети у Илариона такие — остроносые, угрюмые, с тонкими губами. В головах у них копошится множество разных, больших и маленьких, вопросов… Хорошо, — думал Спас, — а если и вправду залезть Иларионке в душу, что оттуда можно вытащить?»