Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— И какие же меры ты собираешься принять?

— Да бес его знает! Может, «скорую» вызвать из города и отправить на обследование?.. Только на меня и так в парткоме смотрят как на пугало. Вечно, говорят, у нас всякие чепе. Секретарь, так тот прямо заявляет, что ему осточертело с нашим селом разбираться. Будто мне самому не осточертело. Приехал бы, посмотрел, как я тут с вами маюсь.

— Уж и маешься, — с достоинством сказал Дачо. — Мы сами можем с собой разобраться и кого надо приструнить.

— Лучше помолчи, пустобрех! — вспылил Лесовик.

— Никакой я не пустобрех! А ты давай-ка принимай меры, а то, не дай бог, другие бабы от нее заразятся. Представляешь, если наши бабы примутся по ночам нагишом танцевать?

— Я свою пристрелю! — угрожающе воскликнул Лесовик и тут же осекся, вспомнив, что жена его больна и давно уже не встает с постели. Ему стало стыдно, и он швырнул окурок в заросли чертополоха. Дачо принялся болтать ногами, раскачивая мост. Он зевнул, ему было приятно качаться на собственном мосту.

— Этот мост я сам сделал, — сказал он с гордостью. — Старый снесло в половодье, и я на его месте новый смастерил, своими руками. Не мост, а качели!

— Знаю. Ну и что?

— Как что? Попробуй смастери такой мост, и чтоб люди по нему ходили, вот тогда размахивай своим пистолетом. А то большое дело — пистолет! Нашел чем гордиться. Думаешь, с его помощью можно мир переделать? Тогда шел бы, пристрелил бабку Воскресю — и никаких проблем. Только она человек, ее пистолетом не приструнишь.

— Я тебе сказал, помолчи. Весь ваш род пустобрехи!

— Слушай, Лесовик, ты наш род не трожь! — обиделся Дачо. — Да ты и сам от того же корня — как-никак мы с тобой троюродные по материнской линии.

Лесовик не ответил и вылез из-под перил. Дачо тоже встал. Стоя на своем мосту, он почувствовал себя счастливым и гордо засмеялся. И чего это он вдруг испугался бабки Воскреси? Да пусть она себе пляшет нагишом, коли охота, пусть сидит на своем сундуке! Ему-то какое дело?

А Лесовик сказал:

— Слушай, Дачо, ты об этом пока никому, завтра подумаем, что делать.

— Ладно, братан, — ответил Дачо улыбаясь. — Не беспокойся. Я занят своими делами, в чужие не лезу.

Лесовик пробормотал что-то себе под нос и, сойдя с моста, стал подниматься в горку. Дачо вернулся домой все с той же улыбкой и лег спать. Образ голой старухи возник у него перед глазами, но сон отогнал его куда-то в сторону. Потом и сон убрался, прихватив из-под закрытых век все картинки и оставив Дачо лежать ни с чем.

Бабка Воскреся сидела на сундуке. Она слышала шаги Лесовика, но не обратила на них внимания. Она и его когда-то повивала, и его считала сейчас мертвым, хотя слышала, как он босиком крадется в темноте. Лесовик в это время чихнул и, хмурый, озабоченный бабкиной судьбой, прошел мимо.

А у бабки Воскреси судьбы вовсе и не было. У нее только были полная белая луна, темное спящее село и два зеленых глаза. Она сидела на сундуке и все еще прощалась со своими звуками; они покидали ее, чтобы вернуться в следующее полнолуние и снова вывести на белую траву, и заставить танцевать ее сморщенное чужое тело, ее усталую человеческую плоть. Она провожала свои звуки, вдоволь с ними наплакавшись и насмеявшись. Завтра утречком она пойдет на кладбище, где ее ждут другие звуки. Так она шла своей дорогой — от одних звуков к другим, от села к кладбищу, от живых к мертвым, — высохшая, уставшая и бессмертная, с веселыми зелеными глазами.

Лесовик услыхал скрип открываемой калитки. Вошел Босьо — сначала одним плечом, потом вторым, и, если бы Лесовик не знал Босьо вот уже пятьдесят лет, он сказал бы, что это вовсе не Босьо, а кто-то другой. Потому что Босьо никогда не улыбался, никогда не шагал одним плечом вперед и никогда не пришел бы к Лесовику, не сел бы рядом и не сказал:

— Я слышал!

— Что слышал? — растерянно спросил Лесовик.

— Ее!

— Кого ее?

— Птичку, — сказал Босьо и вздохнул. — Очень давно я ее не слышал.

Сбитый с толку, растерянный Лесовик заглянул в радостные глаза Босьо. Даже светлый русый пушок на розовых щеках Босьо смеялся в лучах солнца. «Ну, если Босьо заговорил, — подумал Лесовик, — это уже светопреставление». Сколько он себя помнил, Босьо никогда не говорил. Один из братьев притворялся немым еще во время первой мировой войны, чтобы его не послали воевать, но Босьо вообще не было нужды притворяться — он никогда не говорил. А сейчас он сидел у порога, возле стоявшего в углу пыльного веника, и вздыхал.

— А я так тебя никогда не слышал, — сказал Лесовик. — Насколько помню, я лет пятьдесят не слышал твоего голоса…

— Может, и пятьдесят, — согласился Босьо. — А я услышал ее сегодня утром и решил прийти к тебе и рассказать.

— Что ж это за птичка?

— Моя птичка, — сказал убежденно Босьо и снова улыбнулся.

— Ты, никак, того, — сказал Лесовик.

— Ничуть даже не того. Моя она, эта птичка, я ее по голосу узнал. Мне было семь годков, когда я услышал ее впервые. Тогда как раз южняк задул с гор и растопил сугроб возле дома. Птичка прилетела и свила гнездо на нашем тополе.

— Что ж это за птичка такая? — проворчал Лесовик. — Насколько знаю, птицы живут всего несколько лет.

— Не знаю, что за птичка, только это та самая, — сказал Босьо, — другие, может, и не живут по столько, а эта прожила. Если хочешь, Лесовик, пойдем, я тебе ее покажу, и ты послушаешь.

Лесовик отмахнулся:

— Только этого мне недоставало — слушать разных там птичек! Я тут ума не приложу, как вас поставить на рельсы новой жизни, а ты, бай Босьо, предлагаешь птичек слушать! Агроном сбежал — меня песочат, кукуруза сгнила — меня, солому подожгли — опять я в ответе. А вы только и смотрите, как бы увильнуть от работы, никакое государство, никакой строй вас не интересует. Вот возьму и сбегу от вас. Только — куда? Да и не дадут мне. — Лесовик тяжело вздохнул, он сам себе был противен, и село — противно, и весь мир противен. Вспомнил о больной жене Марии, которая лежала недвижима в маленькой комнате и смотрела в потолок своими светлыми угасающими глазами, вспомнил о замужней дочери, живущей в городе, — она давно не приезжала их навестить, — и добавил: — Вам надо не такого мягкотелого, как я… Совсем сели на голову. Какой я партийный секретарь? Тьфу! Надо было мне стать чабаном и жить припеваючи в свое удовольствие. Лежал бы я по целым дням в тенечке, покрикивал на овец и дышал чистым воздухом. Жизни радовался… Ты им хочешь глаза открыть, уши прочистить, мир по-новому объяснить, а они — птичек разных слушают!.. Ты, Босьо, так хорошо столько лет молчал. Почему бы тебе не замолчать снова, вместо того чтобы молоть всякую ерунду?