Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Лесовик снова вздохнул и отшвырнул окурок. Дышло подошел и остановился. Крестьяне продолжали сидеть на свежевскопанной бурой земле. Пес поднял голову и с беспокойством посмотрел на людей, а они встали один за другим и пошли к тому месту, где торчали воткнутые в землю лопаты. Пес пересчитал людей, пересчитал лопаты и хотел было отскочить в сторону, но железная рука Дышла дернула за поводок. Пес припал к траве, а потом, взвыв жалобно и протяжно, кинулся в ноги хозяину и уткнулся в них мордой.

Лесовик шагнул и взялся за поводок, но Дышло рванул его на себя. Они впились друг другу в глаза. Именно в этот момент Дачо припомнил, как они со Спасом вели сюда собак. Спас зашел за ним, и они пошли вместе. Собаки весело резвились, обнюхивали друг друга, а братеники не знали, о чем говорить, — языки у них не поворачивались. «Наши собаки тогда ничего не учуяли», — подумал Дачо в тог самый момент, когда Лесовик взялся за поводок, а Дышло рванул его на себя и выдавил сквозь зубы:

— Дай сюда… Я сам!

— Не могу. Оружие за мной числится, я за него отвечаю. И распоряжение такое, чтоб я собственноручно. Может, думаешь, мне в охотку?..

Остальные молчали.

— Может, думаете, мне в охотку?! — крикнул Лесовик.

Никто не ответил, что он думает. Дышло не выпускал поводка, и Лесовик не выпускал. Спас процедил:

— Лесовик, ты меня знаешь с рожденья… Вместе играли пацанятами, вместе гуляли парнями…

— Как не знать.

— Хорошо, значит, знаешь…

— Ох, как хорошо, Спас… — протянул Лесовик, как бы размышляя вслух, — Достаточно я с тобой хлебнул.

— И я — с тобою, — спокойно сказал Спас.

Дачо беспокойно переступил с ноги на ногу — он-то хорошо знал своего братана. Дед Стефан умоляюще обвел всех растерянными детскими глазами.

— Не встревай, Спас, — добавил Лесовик. — Я тебя хорошо знаю и добром прошу, не встревай! Уж я-то помню, каким ты был кметом [11] Кмет — сельский староста. и начальником почты… Не думай, я ничего не забыл. Еще раз повторяю: не встревай! Дело это решенное, нечего противиться. Раз надо бороться с солитёром, значит, будем бороться. Это болезнь. Вам на детей наплевать, на детскую смертность наплевать, на все наплевать…

— Можно подумать, детей у нас в селе лопатой греби, — заметил Иларион и осекся, вспомнив почему-то, что только что похоронил жену.

— У моей собаки никогда не было солитёра, — заметил Дачо.

— И у моей, — сказал Иларион. — Мне уже шестьдесят лет, и в доме у нас никогда никто не болел, а уж собак было — лопатой греби… — Он поперхнулся и замолк.

Жена его ничем не болела, умерла внезапно — черпала воду из ведерка, упала и умерла.

— А мой песик, — сказал дед Стефан, — умел смеяться как человек.

— И у моего волкодава не было никакого солитёра, — добавил Спас.

— Откуда вы знаете, был или не был! — взорвался Лесовик. — И бросьте здесь разводить агитацию. Все равно дело почти сделано. Последняя собака осталась.

Дышло слушал внимательно. Он знал — никакие слова и препирательства не отменят смертного приговора его собаке. Он много думал перед тем, как привести сюда своего пса, все взвесил. Знал, что пойдет и предаст беспомощного и доверчивого Алишко в руки Лесовика. По дороге, услыхав очередной выстрел, он садился на камень и принимался ласкать собаку, пытаясь ей что-то объяснить. Потом вставал и шел дальше, чтобы остановиться и присесть при следующем выстреле. Так Дышло рассказал своей собаке многое из того, что самому себе никогда не рассказывал. А пес слушал, широко раскрыв глаза, полные безграничной любви к хозяину. При последнем выстреле Дышло снова остановился, снова сел и, притянув к себе пса, сказал:

— Слушай, Алишко, друг ты мой, я ведь веду тебя на смерть. Ноги меня не слушаются, а я все же иду… Вот приду и отдам тебя в руки Лесовика. Только почему-то мерещится мне, будто иду я совсем не туда, а к Овечьему роднику, на нашу ниву. Вот этого-то я никак и не могу уразуметь, ведь хорошо знаю, куда именно я тебя повел и где именно Овечий родник — а он совсем в другой стороне. Ты же помнишь старую грушу у Овечьего родника, ты сам часто под ней сиживал, меня поджидая. Да и нивы нашей больше нет, а есть огромное кооперативное поле, которое подмяло ее под себя. Но я-то знаю, что она ему не далась, ведь не могла она спутать железо тракторов с теплом моих рук, которыми я переворачивал ее, теребил и ласкал, не могла она забыть, как умолял я ее побольше родить и клял ее, когда не удавалось ей, сердяге, уберечься от града. Сейчас иду я и не знаю, куда иду и что скажу этому Лесовику — он ведь все равно сделает то, что задумал. А уж когда я отдам тебя в его руки, с тобой, Алишко, все будет кончено.

Пес ничего не понял, только мигнул блаженно. Потом Дышло встал и пошел дальше, потом Лесовик взялся за поводок, потом крестьяне начали препираться насчет солитёра и собак, а Дышло перестал их слушать. Он знал: ему ничто не поможет, и глазами искал росшую на меже грушу, но не было ни межи, ни груши. Сердце тяжело и глухо билось в груди, а Дышло чувствовал его могучее биение где-то глубоко под собой. Вдвоем с Алишко они стояли на этом громадном сердце — величиной со всю землю, — и ничто не могло заставить их сойти с него.

— Давай же, — сказал Лесовик, пытаясь заставить его сойти, и потянул за поводок. — Ты вечно артачишься. Вон остальные отдали своих собак, и дело сделано. Подумаешь, большое дело. Свет не опустеет без твоей собаки.

— Не опустеет… — машинально подтвердил Дышло, но сам не поверил в это.

Он сидел сейчас под грушей, обхватив руками колени, и смотрел поверх них, как поверх двух холмов. Над его головой в знойном сладостном мареве трепетали листья груши, напоминая, что здесь, на этом самом месте, он появился на белый свет. Дышло сидел под грушей и слушал свое сердце. Когда он встал, груши уже не было, и тогда он сказал чугунным голосом:

— Лесовик, эту собаку я ро́стил, я и жизни ее лишу.

Лесовик выслушал его и задумался, чувствуя на себе тяжелые взгляды односельчан. Солнце немилосердно жгло, по шее ручьями стекал пот, твердый ком снова засел в горле — он не раз в этой жизни подкатывал и душил. Лесовик глубоко вздохнул, пытаясь его сглотнуть, но ком не давался…

— Да дай ты ему, Лесовик, пистолет, — попросил Дачо. — Пусть сам, раз хочет…

— Нет в тебе ни капли жалости! — крикнул Иларион.

И тут из него вдруг вырвался хохот, он как ножом полоснул Илариона, и тот отлетел к лопатам и, согнувшись пополам, схватился за живот. Остальные молча ждали, когда хохот оборвется; и он оборвался, наткнувшись на пару детских удивленных глаз деда Стефана. Лесовик, обливаясь по́том, всеми силами пытался вытолкнуть ком. Вытолкнув, он тихо сказал:

— Держи, — и протянул пистолет.