Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Стояна оперлась о мотыгу, удивленные глаза ее искали край безбрежного поля, остановились на деревьях, росших по обе стороны уходящей вдаль дороги, на желто-зеленом ракитнике, обступившем обмелевшую речку, на раскаленном, висящем в зените солнце, — на всем том, что уходило ввысь и вширь от распростертого перед нею поля, зыблющегося, шелестевшего, с бесчисленным множеством поднятых вверх зеленых рук с растопыренными длиннолистыми пальцами, словно оно, проголосовав за что-то, забыло их опустить.

Руки потянули Стояну к земле, она села, внезапно оглохнув. Тяжелая, удушливая тишина обволокла ее подобно пару. Поле растворилось в его клубах, и Стояна оказалась в маленькой душной бревенчатой клетушке. Она стояла, засучив рукава, возле большой лохани, полной кипятка… Стоит она, лицо у нее холодное, мокрое, а руки большие, красные — как у младшенького и его отца. Вода в лохани клокочет, углы бревенчатой клетушки заволокло паром, только из раскрытой двери тянет холодом и идущий оттуда свет заливает ее и лохань. Там, в коридоре, ждут бабы — все они в белых платках, лица потные, заострившиеся, — стоят и ждут, когда подойдет их очередь. Вот входит Графица и подает ей своего первенца. Стояна берет его, вынимает из пеленок. Графица ждет, протянув руки с пеленками, а Стояна, приняв розового младенца, закрывает ему голову небольшим белым платком и погружает в кипящую воду. Потом легонько нажимает на головку под белым платком и держит в воде до тех пор, пока тельце не обмякнет. После передает младенца Графице. Они вдвоем пеленают его, даже не глянув в лицо, закутывают с головкой, и Графица, молчаливая, сонная, вместе с облаком пара выходит за порог. Потом снова возвращается со вторым ребенком. За ней входит Илариона, подает свое дитя. И все повторяется. Так, друг за другом, проходят бабы ее села и все их дети, с головками, покрытыми белым платком, окунаются в кипящую воду. Стояна молчит, и бабы молчат, и младенцы молчат. Тихо, не слышно даже шагов босых ног, ступающих по дощатому полу. Бабы идут длинной нескончаемой вереницей. Последней входит мать Стояны — бабка Дона — и подает ей одного за другим пятерых своих внуков. Она тоже молча ждет с протянутыми руками, чтобы запеленать младенцев и уйти. И только покончив с младшеньким, Стояна без сил, в полузабытьи, присаживается на деревянный ларь. А бабка Дона уже ушла, и все бабы тоже ушли. Стояна поднимается на отяжелевшие ноги, выходит за порог и, как бы пройдя еще через что-то, попадает в бревенчатый коридор. Пар тянется следом — мягкий, скользящий, — стелется, ползет по дощатому полу, по запотевшим стенам. Стояна все идет, идет…

Уткнувшись в кукурузный комель, она пытается встать. Ее обступили бабы — их потные лица встревожены, щеки пылают.

— Что с тобой, Стояна? — спрашивает Графица. — Как закричишь, будто по покойнику. Уж думали, что стряслось…

— Видать, напекло, — добавила Илариона, — ишь как жарит, проклятущее.

Стояна поднялась, бабы помогли ей укрепиться на ногах. Солнце ждало, подняв свой огненный молот. Вдали, в знойном мареве, трепетали желто-зеленые умирающие от жажды ракиты, извиваясь, бежала белая дорога. Трактор смолк.

— Что с тобой? — снова спросили ее.

— Ничего, — сказала Стояна, вытирая холодный пот краем платка. — Что со мной может статься? — И тут вдруг заметила, что платок у нее белый. — Идите, мотыжьте! — добавила она будто в полусне.

Бабы покачали головами и разошлись — каждая в свой ряд. Стояна снова взялась за мотыгу, и та сама пригнула ее к земле, сама поднялась и опустилась, сама освободилась от налипшей земли, сама уберегла кукурузный комель от железного острия…

Стояна двинулась за мотыгой, бесчувственная, испепеленная огненными лучами; она не испугалась, не почувствовала боли, забыла про удары в голове, забыла самое себя. Теперь она уже не смотрела больше в конец ряда, а только ударяла и ударяла мотыгой. Ей казалось, что она вскапывает тот бесконечный душный коридор, что облако пара толкает ее к какому-то концу, которого она никак не может достичь.

Добравшись все-таки до конца кукурузного ряда, Стояна выпрямилась. И тут ей нестерпимо захотелось, ужаснувшись чего-то, упасть ничком и покориться. Но, ослепленная страшным светом, она продолжала стоять — без сил, без чувств, не желая поднять глаза горе́, ибо вместо бога она увидела бы там раскаленное солнце.

Осел пришел на свадьбу. Вернее, его привели, привязали к колышку и бросили. Гости — в основном уже старики или люди преклонных лет — вошли в дом и расселись вокруг стола. Когда ослы приходят на свадьбу, они не знают, кто на ком женится. Вот и Марко не знал, что Недьо — шестидесятилетний деревенский плотник — женится на пятидесятипятилетней птичнице Зорьке. У того и другой были женатые сыновья, замужние дочери и внуки, жившие в городе, но они все же решили пожениться, потому что рано овдовели и не хотели жить в одиночестве. Они всегда слыли добрыми соседями. Дворы их разделял общий плетень, и ворота были рядышком. Недьо решил, что после свадьбы он снесет этот плетень и получится один большой двор, два дома и двое ворот. Недьо и Зорька так хорошо знали дома и дворы друг друга, что им совсем не казалось странным сделать их общими. Они написали об этом детям, а в ответ получили письма, полные хулы и поношений: как они могли на старости лет пойти на такой позор! А осел ничего не знал ни о позоре, ни о ругательных письмах, он только знал, что его привели на свадьбу, и удивлялся, почему оставили во дворе — смотреть, как падают снежинки?

Снег во дворе был истоптан ногами, пахло жареной свининой. Из-под брички вылез пес и сладко потянулся. Бричку эту сельсовет купил у деда Стефана, чтобы использовать ее как катафалк — возить стариков к месту их вечного упокоения. Недьо поставил ее у ворот, под навесом, чтобы подтянуть рессоры.

Пес вылез из-под брички. Ему очень хотелось, чтобы его позвали на свадьбу, но про него все забыли. Один только запах свинины звал его громко и настойчиво, и пес готов был заплакать, раздираемый мелким чувством ревности. Он тявкнул пару раз на осла, но тот не понял его жалких злобных реплик, потому что не знал по-собачьи и не любил жареной свинины. Зато Марко очень любил карамель, особенно мятную. Он наклонил голову, потому что заметил на снегу что-то круглое и черное и решил, что это забытая или потерянная кем-то конфета. Но это оказался всего-навсего обычный, затвердевший на морозе овечий орешек. «Ну и пусть, — подумал Марко, — пусть лежит себе в снегу этот овечий орешек, пусть он вовсе не конфета. Пусть люди веселятся, едят и пьют за светлыми окнами дома, а я буду стоять во дворе, и пусть меня ласково щекочут снежинки». Много ли надо обыкновенному казанлыкскому ослу? Ему достаточно брички, веревки и близости человеческого жилья, и он будет чувствовать себя как дома. Его ведь ничем не удивишь.