Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Но Крыстю взял мальчугана за руку и объяснил ему словами и жестами, что у взрослых дядь есть кой-какие дела, а освободившись, они покатают его на санках, запряженных осликом — вот с такими длинными ушами (Крыстю показал, какие длинные у ослика уши), на ослике, который к тому же любит мятные конфеты. Малышу пришлось последовать за уводящей его со двора крепкой мужской рукой, за отвлекавшими его словами и жестами, но он не отрывал взгляда от барана, который становился все меньше и меньше, до тех пор пока на его месте не возникла, заслонив собой все, большая синяя дверь.

Дачо вздохнул и пошел за Спасом. Спас уверенно открыл ведущую во двор калитку и, расставив ноги, остановился напротив барана. Животное подошло к человеку, стоявшему напротив него на расставленных ногах, человеку, который давал ему есть, железной рукой чесал ему затылок и говорил мужественные и ласковые слова. Он чувствовал силу этого человека, хотя лицо его всегда было спокойным и кровь никогда не ударяла ему в голову. И он потянулся рогами к руке человека, чтобы почувствовать на затылке прикосновение его ласковых железных пальцев. Потянулся и тут же почувствовал присутствие железа. Но в запахе этого железа было что-то устрашающее, чуть не заставившее его отпрянуть. Баран считал себя неустрашимым, он никогда еще не отступал и потому еще ниже пригнул витые рога и сунул их в руки человека. Спас с молниеносной быстротой оплел их крепкой веревкой и крикнул:

— Дачо, скорее! Хватай!

Дачо бросился и схватил сильными красными руками задние ноги барана. Животное отчаянно брыкалось, но Спас тащил его к столбу, а Дачо подталкивал, держа брыкающиеся задние ноги, как рукоятки тачки. Баран страшно заблеял, и овцы заблеяли, и маленькие ягнятки заблеяли всею своей кровью — у них еще не прорезались овечьи голоса, и они сами не подозревали, что голоса эти прорежутся. Двое мужиков долго бились с бараном, пока не подтащили его к навесу. Потом Спас крепко прикрутил бараньи рога к опорному столбу, и баран остался лоб в лоб с долгожданным противником.

— Не выпускай! — крикнул Спас. — Держи крепко!

Он отряхнул с себя баранью шерсть и вытащил острый фамильный нож. Сидевшие под большим решетом куры и индюшки увидели, как сверкнуло лезвие. Баран взревел, взбешенный тем, что не может разбежаться и ударить в мягкий лоб — один только раз, и с противником будет покончено. Баран не видел, что это всего-навсего столб. И хотя он не мог разбежаться и ударить противника в лоб, он все же погнал кровь в голову — ни в одну из битв в его голове не собиралось столько крови!

И вся эта кровь, прихлынув, вылилась в снег, а баран никак не мог понять, куда же она девалась, почему не возвращается обратно в тело. Он хотел отпрянуть, но веревка и столб его не пустили. Он хотел заблеять, но крик утонул в хлеставшей из горла крови. А овцы, сгрудившись у двери сарая, ждали, когда ж он проблеет. И маленькие ягнятки тоже ждали, хотя не знали, чего именно они ждут.

Ее ждал кукурузный ряд.

Стояна завязала потуже платок и, чтобы легче было нагибаться, ослабила пояс у нижней юбки. Другие бабы уже окучивали, мотыги то и дело звякали, ударяясь о камни. Стояна тоже нагнулась. Когда она в первый раз взмахнула мотыгой, кровь ударила ей в барабанные перепонки. Земля была вязкой, тяжелой, липла к железу.

Еще один взмах — и она пошла по ряду, упершись взглядом в землю, в кукурузные комли, позабыв про ту же землю, ту же кукурузу и других баб. Она только слышала, как удары отдаются в голове — где-то там, в глубине, где сейчас находились и ее село, и вся прожитая жизнь, начиная с тех далеких лет, когда она была еще маленькой девочкой. Тогда Стояна, пробежав вдоль кукурузного ряда по чудесной тропке, попадала на край света, откуда начиналось пшеничное поле; пробежав между хлебами и подсолнечником по другой чудесной тропке, попадала на край света, откуда начиналась люцерна; пробежав по скошенной люцерне, попадала на край света, откуда начинался проселок, разбитый тележными колесами на три тоже чудесные тропки… Она всегда выбирала правую и бежала по ней, пока та не вливалась в большую дорогу, ведущую прямо к дому. Там начинался уже совсем другой мир.

Стояна поднимала и опускала мотыгу, а кукурузный ряд все не кончался. Она уже знала, что, добравшись до конца, она не попадет на край света, а повернет обратно — в другой ряд, чтобы, закончив его, повернуть в третий. Так было у нее и с детьми: не успеет разрешиться одним, как в утробе — второй, освободится от второго, глядишь — уже третий. Они будут рождаться и умирать, пока не станет их девятеро — пятеро живых и четверо мертвых. Изношенная утроба съежится, дети вырастут и затеряются где-то в больших городах, а она будет подымать и опускать мотыгу, ждать, когда же кончится кукурузный ряд…

Придет день, и в дом нежданно-негаданно ворвется ее младшенький — широколицый мужчина с квадратным подбородком и буйной густой шевелюрой; он будет в коричневой кожаной куртке, с большим перстнем на правой руке. Обмерев от счастья, кинется она навстречу гостю, сварит цыпленка и поднесет сыну ослабевшими пальцами. Младшенький примется рвать тушку своими большими деревенскими руками, уже пропахшими железом и машинным маслом, и, запив стаканом памида [10] Памид — сорт винограда или вина. , скажет:

— Уж больно вы отсталые, маманя. Все по старинке живете.

— Живем вот, — промолвит Стояна, вытирая счастливые слезы.

— Ну ничего, скоро и здесь все переменится, — добавит он с набитым ртом. — Трактора нужны, техника, а то с таким трудоднем пропадете.

— Пропадем, — согласится она, любуясь сыном.

Потом он умчится на своем мотоцикле, взметнув облако белой пыли, смешанной с ревом и треском мотора, а она останется стоять, оцепенело глядя на куриные кости и пустой стакан.

Пройдут годы, прежде чем она снова его увидит…

Стояна сгибалась и разгибалась, у нее все еще хватало сил для мотыги. Земля ждала — сухая и твердая, сырая и вязкая, рыхлая и пыльная, а кукурузный ряд тянулся сквозь годы и времена года. Она шагала по нему, уже не веря, что доберется до края света, за которым начнется другой мир. Да и дома мир был все тем же.

Она и сейчас ничего не ждала, просто делала шаг за шагом, чувствуя, как внутри у нее отдаются удары и плещет живая кровь. Ей казалось, она уже и не женщина вовсе, а ком грязи и крови, который неумолимо катится за горизонт — туда, откуда встает солнце.

Вот она остановилась, подняла голову: другие бабы окучивали свои ряды, согнувшись в три погибели, тоже превратившись в комья, мотыги то ударяли по камням, то мягко врезались в сырую вязкую землю. Над кукурузным полем зыбилось знойное марево, а над ним в раскаленной добела небесной шири друг за другом гонялись реактивные самолеты. По дальнему полю черным жуком полз трактор, вторя им басовитым, ленивым жужжанием.