Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Вражеский элемент? — Дед Стефан аж привстал, пораженный, не веря, что речь идет о нем. — Да кому же это я враг?..

— Самому себе, — мягко ответил внук, понимая, что хватил через край. — Самому себе враг, все оплакиваешь эти несчастные три декара…

— Не три декара, — тихо сказал старик, — а три декара и два ара. И не в них дело. Землю не декарами мерят, внучек, ты в этих делах не разбираешься… Хоть и было время, вместе мы с тобой сеяли, вместе пололи — ты мою торбу с зерном носил, — а вот жать нам с тобой вместе не пришлось. Землю можно во что угодно превратить, если она позволит. Мне она позволила, и я из нивы сделал бахчу, чтобы вас прокормить, на ноги поставить, мне-то самому мало надобно, мне и двух аров хватит…

При последних словах дед Стефан указал на свой маленький огородик и замолчал, смахнув белой рукой слезы, навернувшиеся на детские голубые глаза. И внук расстроился, что обидел деда. Больше они не притронулись ни к ракии, ни к закуске, помидоры обветрились, лежа в синей эмалированной миске. Напрасно указывали на них две поржавевшие вилки.

Потом старик сказал:

— Ты о наших делах, внучек, не суди. Далек ты уже от них, они тебя не заботят. А мы люди простые, к своей земле привязаны, и никому нас не отвязать. Жаль нам ее, внучек…

— Кого жаль?

— Да землицу нашу. Лежит она, послушная, бессловесная, никому зла не чинит, только кормит нас и все терпит. Мы ее поносим, а она все равно подает. Топчем ее — не обижается. Ходим по ней, и она нас слушает, молчит — знает, что мы все равно ейные, и ждет, когда мы в нее возвернемся. И зачем только я тебе все это рассказываю? Ты все равно не поймешь, ты человек не земной, а небесный…

— Никакой я не небесный! — вспылил внук. — В этом селе родился. Только я себя сам от этой земли отвязал. И слава богу! А то сидел бы с вами и занимался нытьем. Вот ты — что хорошего от нее видел, что так по ней убиваешься?

— Все, — задумчиво ответил дед. — Все, что я в жизни имел, все от нее мне досталось. У меня и глаза-то из земли сделаны, и уши, и кровь — все земляное. Бьется землица во мне, старике, кипит, спать не дает. С постели поднимает, заставляет пойти огород проведать. Да я, внучек, даже когда в небо смотрю, и тогда о земле своей думаю. Стою на ней, и ничего мне не страшно. А ты, занесшись так высоко, знаешь, докуда небо доходит?

— Небо — понятие относительное, — раздраженно сказал внук. — Это пространство во Вселенной, бесконечность, в которой так же много планет, как на земле песчинок. Вот что значит «небо», дедусь. А мы вертимся в нем на своей маленькой Земле и думаем, что с нас начинается и нами кончается мир.

— Понятие, говоришь? — переспросил дед.

— Да, понятие! — настойчиво повторил внук и взялся за вилку.

— Не знаю, — сказал дед Стефан, прислушиваясь, как внук жует помидор, — может, оно и понятие. Только для меня небо тянется от Кралева холма до Балкан и от Овечьего родника до Орешника. Я это небо все оглядел и наизусть его знаю. Про каждое облачко могу сказать, куда оно плывет и чего несет с собой. Может, в твоем понятии много разных планет и звезд, я же свои знаю наперечет. Вот сейчас, к примеру, день, но они все на своих местах, и, если ввечеру будет ясно, они нам покажутся. Нет мне надобности в небо подниматься — мне и отсюдова все видать…

— Ничего отсюда не видать, дедусь, — сказал с улыбкой внук. — Ты даже представить себе не можешь, что там, наверху!.. Летишь человеческой пылинкой в бесконечности, достигая и перекрывая скорость звука, сливаясь с ним и со всей Вселенной, и сознаешь, что движешься благодаря собственной силе, наперекор законам природы и ограничениям… Есть, дед, что-то великое в том, что человек дерзнул познать самые сокровенные тайны природы, жизни, вечного движения… Ты говоришь, что видишь небо, — добавил внук вдохновенно, — а оно бесконечно, и никто ничего не может увидеть, пока в него не нырнет…

— Для меня оно не бесконечно, — возразил дед. — Для тебя, может, и бесконечно, а для меня — нет! Я свое небо знаю, как эти пять пальцев, — старик поднял пухлую руку с белой ладонью, — знаю, где оно начинается и где кончается.

Внук молчал. Ему жаль было доброго старика. «Ничто не изменит этих людей, так и умрут они темными, отсталыми… — подумал он. — Каждый человек — продукт своего времени, что ты ему ни объясняй, он все свое твердит… Упрямый, как ребенок, но в общем-то добрый, славный старик!» И, вздохнув от жалости и любви к деду, он сказал:

— Не будем спорить, дедусь. — У тебя — свое небо, у меня — свое. Ты уже приземлился, а мне дай еще полетать…

— Да летай себе, — сказал рассеянно дед Стефан, — никто тебе не мешает. Здесь тебе всегда рады, ты всегда желанный гость. Я тобой горжусь, внучек, и всем в селе рассказываю, какой ты у меня орел. Только вот понять тебя не могу… Но, может, и я виноват.

— Не виноват ты, дедусь, просто привык так думать.

— Привык, это верно. На бахче есть старая черпалка, ты, верно, ее и не помнишь…

— Помню, дедусь.

— Хорошо, коли помнишь. Так вот, держится еще эта черпалка, крепкая она оказалась. Сколько бурь пронеслось, сколько деревьев с корнем выворотило, сколько раз река из берегов выходила и землю проглатывала, а она все стоит, не сдается. — Дед Стефан оживился, глаза его засияли. — У нее тоже свое небо есть, она все на него указывает… Я часто к ней наведываюсь, люблю поговорить о том о сем. Мы с ней хорошо друг друга понимаем, хотя она молчит и мне приходится вместо нее отвечать. Во всем она со мною согласная. Приду, лягу рядом в траву и глазами бахчу мерю — до того самого места, где она переходит в большое кукурузное поле. Смотрю, смотрю, пока глаза не заболят, и все не могу отмерить. Встану, чтоб идти, а черпалка стоит себе на месте, хотя нет уже ни ведра, ни веревки — да и к чему они ей, когда нет бахчи и нечего поливать? И бричку я сельсовету продал под катафалк, чтоб одного за другим отвозить нас, стариков, на кладбище… — Дед Стефан замолчал, посмотрел на руки и добавил: — Слушай, внучек, есть у меня один наказ, я, и на бумаге все пропишу, чтобы вы знали и помнили. Большой род от меня пошел, а я здесь один-одинешенек живу.

— Слушаю, дедусь, — сказал внук, и голос его дрогнул.

— Скажу. Ты самый старший будешь из внуков и самый сильный, раз с небом решил силой меряться. Когда я помру, а вы приедете, чтоб в последний путь меня проводить, то заройте меня там, у моста, подле черпалки, уж больно мы с ней сдружились.

— Хорошо, — печально ответил внук. — Только еще рано об этом думать, никто не знает, когда это случится…

— Никто не знает. Это верно. Только я хочу сейчас знать, где лежать буду. Ты так и передай отцу своему, братьям и всему нашему роду, скажи на словах, а я на бумаге пропишу — заставлю учителя Димова красиво написать. Дед, скажи, хочет, чтобы его подле черпалки похоронили, чтоб он лежал в земле, а черпалка на небо ему указывала. Скажи им, чтоб не трогали они черпалку — она никому не мешает. Я и Лесовику накажу, он согласится, раз это ни государству, ни кооперативному строю не помешает. Запомнишь, внучек?