Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Генерал остановил взгляд на спящих женщинах. Ему казалось, что он вечно сидел на этом камне, что перед ним вечно рос этот огромный развесистый орех, а под ним, в его пестрой, горькой светотени вечно спали деревенские бабы. И Босьо с его большой пустой баклагой всегда стоял рядом, Босьо, который столько времени искал одно-единственное слово, способное на все дать ответ, и никак не мог найти. «Истина ли это? — спросил себя Генерал. — Время остановилось, все события в твоей жизни как бы стерты — и генеральская служба, и все, что было потом, — радости и горести развеяны ветром; существует лишь это мгновение и, кем бы ты ни был — генералом или простым крестьянином, — ты навеки с ним слит, неотделим от этого вот ореха, этого камня и этих спящих деревенских баб». Он сидел молча, стараясь продлить это мгновение; улавливал в нем неземную спокойную гармонию и всеми силами старался ее удержать.

И Босьо молчал. Он молчал целых пятьдесят лет — до тех пор, пока не услышал свою птичку, снова прилетевшую и севшую на его тополь, — и сможет молчать еще столько же; если, конечно, не найдет то единственное слово, которое она ему пропела.

Уловив волнение Генерала, Босьо понял, что что-то произошло, но что именно — не понял. Ему тоже показалось, будто не случайно эти бабы легли под этим орехом, не случайно Генерал остановился на этой тропе и сел на этот камень, и что сам он, Босьо, тоже не случайно спустился с виноградников в эту самую минуту с этой самой баклагой; что все это неминуемо должно было произойти. И впервые с тех пор, как он заговорил, ему захотелось снова замолчать и не искать больше никаких слов.

Но мгновения улетают, как птицы и облака, мы понимаем, что они улетают, но не знаем, как их остановить. Оторвав взгляд от ореха и от спящих женщин, Генерал почувствовал необходимость высказаться. Но Босьо его опередил, поняв, что он все-таки должен снова заговорить.

— И зачем только я заговорил? Вовсе не надо было, — пробормотал он с тоской. — Вот сейчас пришло ко мне что-то вроде слова, такого большого и важного, что в груди не умещается. Только я понял, Генерал, что, каким бы слово большим ни было, оно все равно не может выразить все. Потому, видно, слов этих так много, и человеку приходится все их говорить.

— А что же тебе пропела твоя птичка? — спросил Генерал.

— Все, — ответил Босьо. — Как услышу ее голос, так понимаю, что ничего лучше быть не может.

— Все же это, наверное, истина, — сказал Генерал, весь озаренный, и снова перевел взгляд на спящих женщин. — Мгновенно постигаешь все — и хорошее, и плохое, и вечное, и то, что преходяще. Назови это движением, жизнью, простором, да каким хочешь другим словом — все будет недостаточно…

— Точно, — согласился Босьо, — даже мало будет.

— Смотрю я на этих спящих деревенских баб, — продолжал Генерал, еще больше озаряясь — он словно не слышал слов Босьо, — смотрю, и хочется мне, чтобы я вечно сидел на этом месте и смотрел, как они спят. И мне было бы хорошо, и им. И ты чтобы, Босьо, стоял рядышком, держал свою пустую баклагу… Чтобы не ходил ни за какой водой, а все время был тут… Вот чего мне хочется, — вздохнул Генерал и замолчал, покраснев.

— Невозможно, — сказал Босьо немного погодя. — Оно прошло.

— Что прошло? — как бы очнувшись, спросил Генерал.

— То самое, — сказал убежденно Босьо, — отчего мы остановились на одном месте, задумались и не хотим никуда уходить. То, что нас поворачивает к себе лицом. Вот возьми меня, уже много времени, прошло, как птичка мне пропела самое важное и сокровенное, но оттого ли, что я его уже узнал, или по другой какой причине, только оно все дальше и дальше от меня… — Он на секунду замолчал, облизнул губы и продолжал: — Чем больше дней проходит, тем оно дальше и дальше… Остались одни разговоры о нем — я уже и людям с ним надоел, и самому себе. А птичку, что это пропела, никогда уже не вернуть!

— Ты прав, — сказал Генерал задумчиво. — Теперь всю жизнь будешь рассказывать, но так и не выскажешь истины. Будешь носить ее в своей душе, но выразить не сможешь.

— Но почему? — жалобно спросил Босьо. — Почему?

— Не знаю. Знаю только, что так получается, а почему — не знаю. Вот и я сижу ночи напролет, извожу горы бумаги… Знаешь, сколько я страниц уже исписал?

— Сколько?

— Тысячу четыреста двадцать три страницы. И ничего не смог передать. Одни только слова, слова…

— Ну, точно как я, — оживился Босьо. — С того дня, как я перестал быть бессловесным, я, верно, миллион слов сказал, и все не те. Что же тогда делать? Снова замолчать?

— Нет, — сказал Генерал строго. — Раз уж ты заговорил, тебе не следует больше молчать. Будешь говорить до конца жизни, а я до конца жизни — писать. Кто-то из нас двоих, может, и скажет истину. Раз уж мы живем в селе, в отчем доме, и нет у нас никаких забот, будем заниматься своим делом.

— У меня и вправду нет никаких забот, — заверил Босьо. — Детей я вырастил, выучил, пусть теперь сами с жизнью справляются. В хозяйстве нашем работаю, никто не может сказать, что лодырничаю; того, что зарабатываю, мне хватает. Человеку очень мало надо, чтобы хватало, это я уже понял.

— Знаю, — кивнул Генерал. — Было время, не знал, а теперь знаю. Ничего мне не надо, кроме бумаги и ленты для пишущей машинки, ну еще немного еды. Есть у меня дом и сад, есть где в земле покопаться, вырастить для себя немного овощей и зелени. Пенсия большая, только я ее внукам посылаю, мне она ни к чему.

— Вроде бы ты — Генерал, — удивился Босьо, — а говоришь как простой крестьянин.

— Никакой я не генерал, — сказал Генерал, хотя знал, что генералы всегда остаются генералами. — Крестьянином родился, крестьянином и умру. Американец, тот тоже здесь родился, здесь и умрет, хотя столько лет прожил в Америке. Одно только прозвище у него и осталось, а так он типичный крестьянин.

— Это точно, — кивнул Босьо, — Он наш односельчанин, хотя и зовем мы его Американцем, мне он даже двоюродным братом приходится. А тебя, хоть ты и крестьянин, мы все равно будем звать Генералом, потому что в нашем селе других генералов никогда не было и не будет. Живи с нами, пиши себе… Только ты все равно — генерал.

— Да, я генерал, — подтвердил Генерал. — Правда, я иногда думаю, что я вовсе не генерал, но знаю, что ошибаюсь. Раз я был им, значит, и останусь навсегда.

Сказав последнее слово, он замолчал. И Босьо молчал, понимая, что слова, которыми они обменивались, на сегодня кончились. Он вспомнил, что наверху, на винограднике, бригада ждет воды, вспомнил про свою пустую баклагу, поднял ее и, махнув на прощанье рукой, пошел вниз по тропке.

Генерал тоже встал с камня. Бабы под орехом зашевелились. Они зевали, потягивались, вздыхали — кто-то звонко воскликнул, кто-то выговорил тоненькое нежное словечко. Муравьи бросались с гор на землю, так и не успев ничего найти. Генерал пошел в село напрямик, через виноградники. Его железная палка, равномерно вонзаясь в землю, оставляла в ней лунки, словно следом за Генералом должен был пройти другой человек и что-то в них посадить.