Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— А с тобой? — дико глянул на него Лесовик.

— У меня все в порядке, — грубо выдохнул Дышло, будто выматерился.

— Что в порядке?

— Пусто у меня внутри, Лесовик! — добавил Дышло, не отводя глаз — в них не было уже ни сожаления, ни злорадства. — А ты гниешь, изнутри гниешь…

— Жена померла, и не с кем мне теперь разговаривать, — тихо сказал Лесовик, и страх снова пополз у него по спине.

— И моя померла, и мне не с кем разговаривать… Спроси меня, куда я поехал на этой телеге… Эх, Лесовик, и зачем вся эта история — человеческая, как ты ее называешь! Ты говорил: «Дышло, пора забыть свои нивы, дело сделано…» Хорошо, допустим, я их забыл… Но себя-то, себя как забудешь? Да ведь нивы эти — во мне, и двор, и дом… и пес Алишко во мне, которого ты убил.

— Не убивал я его! — застонал Лесовик. — Закон его убил. Это необходимо было сделать… ради здоровья людей, народа… Для нас люди важнее собак.

Он снова наполнил кружку, закрыл кран и понюхал руку.

— Люди! — закричал Дышло. — А где они, твои люди?

Лесовик ответил:

— Здесь. Нас с тобой двое, и мы люди. Вот, сидим друг против друга, разговариваем… Значит, живы. Не пустой ты внутри, Дышло, а цельный, живой человек, потому и изводишься, жаришь себя на собственной сковородке.

— Не человек я, — твердо сказал Дышло, даже с какой-то гордостью. — Нет во мне ничего человеческого. Человек смеется, радуется, чего-то ждет, что-то делает, куда-то стремится, а во мне всего этого уже нет. Полый я, все во мне перегорело… Так что оставь меня, столько лет меня агитируешь, а все не сагитировал…

— Не собираюсь я тебя агитировать, — сказал Лесовик одними губами, прижатыми к краю стакана, — просто хочу поговорить по душам, посидеть, вместе ракии выпить. Самое главное, Дышло, не сдаваться, что бы там ни случилось. Не сдаваться! Крепко держаться друг за друга, как ветви, как корни!..

— Мы и так вместе…

— И не сда-вать-ся! — почти крикнул Лесовик не столько Дышлу, сколько мужскому страху, который все еще жил в нем.

— Я-то никогда не сдавался, — отрубил Дышло. — Ты хорошо знаешь, что я никогда не сдавался и сейчас не сдамся. И если умру, то умру стоя, с открытыми глазами. Ты хорошо это знаешь…

— Знаю, — подтвердил Лесовик, и ему показалось, что он сказал про себя те же слова.

— И еще кое-что хочу я сказать тебе, Лесовик, чтоб и это ты знал.

— Говори!

Дышло весь подался вперед, его серые глаза горели, и Лесовик увидел в них себя — маленького, как ячменное зернышко.

— Много раз доводилось мне тебя убивать, Лесовик, — зашипел Дышло. — И во сне я тебя убивал, и наяву, и посередь бела дня по двору за тобой гонялся — всюду ты мне мерещился… — Он замолчал, расстегнул верхнюю пуговицу на рубахе и добавил: — А ты все живешь… И там, у ямы, когда я попросил у тебя пистолет… Знаешь, зачем я его попросил?..

— Зачем? — спросил Лесовик, не спуская глаз со своего лица — там, в зрачках у Дышла.

— …Очень мне хотелось не пса своего Алишко, а тебя пристрелить, — хрипло выдохнул Дышло. — Ты еще не хотел давать пистолета, и другим пришлось за меня вступиться. Ты понял тогда, что я хочу тебя пристрелить?

— Понял, — сказал Лесовик.

— Так почему ж ты его дал? Раз начали, давай начистоту!

— Ты свою собаку все равно добром не отдал бы, знал я, как ты к ней привязан. А я распоряжение обязан был выполнить — любой ценой — и собаку твою застрелить! Вот я и дал тебе пистолет.

— И не страшно тебе было?

— Страшно, — признался Лесовик.

— Тогда зачем ты мне его дал?

— Потому что не хотел сдаваться, — вяло произнес Лесовик.

Оба замолчали. Допили ракию.

— Тогда… чего ж ты запил? — после долгого молчания бросил Дышло.

Лесовик не ответил, не поднял головы.

— Решил теперь сдаться! — крикнул Дышло, будто ударил, — Пей, пей тогда! — И, вскочив, выбежал во двор.

Лесовик слышал, как он открыл ворота, как вывел лошадей, как звякали на дороге камни, попадая под копыта и колесные шины… Он тоже поднялся и, тяжело ступая, вышел во двор; на цементной дорожке его кидало из стороны в сторону. Он ухватился за столб навеса и ткнулся лицом в пахучие вьюнки. Со двора несло сеном и лошадиным потом, из темноты, вспыхнув, глянули на него глаза его лошадей. Он обернулся к дому — дом безмолвствовал. Все село безмолвствовало, только далеко на дороге затихало тарахтение удаляющейся телеги, медленно погружаясь на дно черной ночи.

Страх вернулся — дикий мужской страх! — и тисками, сжал сердце. Лесовик застонал и рухнул, ткнулся лицом в грядку. От мужского плача содрогнулись нежные стебли цветов, раскрывших лепестки навстречу утренней росе…

Утром Лесовик поднялся с грядки и окунул тяжелую голову в ведро с ледяной водой. Выпрямившись, он обнаружил, что бледный день уже занялся. Он спустился в подвал и, с отвращением открыв кран, подставил большое ведро. В него потекла тонкая белая струйка. Ему столько раз пришлось сходить к оврагу, сколько ведер вытекло из бочки. В этот день овраг унес с собой белую ракию Лесовика, а река приняла ее и понесла к водохранилищам соседних сел. В подвале осталась большая бочка, пустая и гулкая, прочно стоящая на двух деревянных брусьях.

Поезд остановился. На пустом перроне — если эту пустую площадку, посыпанную шлаком, вообще можно назвать перроном, — его встретил пузатый человек в куртке и фуражке служащего Болгарской железной дороги — Бе-же-де, как прозвали его односельчане. Бе-же-де жил в станционной пристройке и большую часть времени отдавал разведению гусей — его птичник находился на задворках станции — и пчел — ульи лепились на южных склонах Холма. Так вот, Бе-же-де стоял на пустом перроне и смотрел на почти пустой поезд. Дважды в день он встречал и провожал этот поезд — утром и вечером. Через несколько минут машинист потянул на себя рычаг, и состав — локомотив и четыре вагона (из них два товарных), — заскользив под уклон, поплыл через виноградники. Перестук колес постепенно заглох в тишине.

Бе-же-де снял фуражку и тесную куртку, скинул сандалии и превратился в простого крестьянина со светлыми волосенками и маленькими, тоже светлыми, глазками. Из окна пристройки с лютой ненавистью на него смотрела жена — черная, худая как палка, в выгоревшем платье, что было когда-то в яркий цветочек. Вот уже двадцать пять лет она люто ненавидела мужа, особенно по утрам, но никогда не говорила ему об этом; ей и самой не очень-то было ясно, как и за что она его ненавидит. Разумеется, Бе-же-де считал эту ненависть сильнейшей любовью и собачьей преданностью — он не умел читать по глазам человеческие чувства, а тем более чувства женщины, да еще собственной жены!