Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Ветер пробежал по дороге, прошумел в ветвях и листьях, засвистел, застучал в оконных рамах. Стекла задребезжали. Ветер скрылся, а разговоры продолжались.

Улаху в это время снилось, будто все дома полны людей и скота, люди разговаривают, а дома молчат. Он проснулся и, нащупав в углу под мешковиной забытый кларнет, вытащил его и вышел на улицу; ему захотелось заиграть на своем кларнете, как он это делал во многих селах на свадьбах и престольных праздниках.

— Улах! Улах проснулся! — крикнул один из белых домов. — Тише, тише, вы!

— Улах! Улах! — закричали и другие дома, и разом все смолкли.

Улах прошелся вдоль домов, не сознавая, куда идет, вернулся обратно и остановился у чешмы. В луже спали лягушки, и Улах разбудил их. Они заквакали, запрыгали, но скоро угомонились и снова уснули. И голые улитки, ползшие в темноте по мокрой, холодной спине чешмы, замерли и прислушались, насторожив рожки. Улах попил немного воды, чтобы размочить горло, и в набрякших сном пальцах ощутил боль всего тела, никак не желавшего просыпаться. Он еще некоторое время боролся с этим телом, покуда не заставил его стоять прямо и не заваливаться. Теперь тело стояло прямо, а пальцы приобрели гибкость и сами нащупали дырочки кларнета. Сунув его в рот, Улах дунул, но бодрого звука не услышал. Внутри что-то слабо мяукнуло, и он понял, что кларнет спит и никак не хочет просыпаться. Поэтому Улах снова открыл кран и подставил спящий инструмент под холодную, обволакивающую струю.

Вода лилась с шумом, и Улах не слышал, как подошел Жорьо, член правления ТКЗХ [3] ТКЗХ — трудовое кооперативное земледельческое хозяйство. . Он направлялся к своему дому, который стоял за поворотом дороги.

— Улах, зачем ты мочишь свой кларнет? — спросил Жорьо.

Улах вздрогнул и от страха выронил инструмент. Но увидев, что это всего-навсего Жорьо, он поборол страх, поднял кларнет и принялся его мыть, потому как тот оказался весь в грязи.

— Мою его, бай [4] Бай — уважительная форма обращения к старшему по возрасту. Жорьо… — сказал Улах.

— Я спрашиваю, зачем ты его мочишь?

— Да он играть не хочет.

— Ты что, и ночью играешь на кларнете?

— Нет, ночью не играю. Но мне приснилось, будто я хочу поиграть, я встал, дунул в него, а он не слушается.

Жорьо ополоснул лицо холодной водой, закрыл кран и внимательно посмотрел на Улаха.

— Иди лучше спать, — сказал он наставительно. — Завтра работа ждет. Вот и я иду с заседания. Голова трещит — того и гляди, лопнет…

— Работа не волк, бай Жорьо, в лес не убежит. А вот кранлет мой играть не хочет. Подержу в холодной водичке — может, опамятует.

Жорьо скривил губы и пошел по дороге; но прежде чем свернуть за угол, обернулся и крикнул:

— Я сказал, иди спать! Брось ты свой кларнет, сейчас есть дела поважнее.

— Какие дела? — удивился Улах.

Но Жорьо не стал ничего разъяснять, а пошел дальше. Убедившись, что белая спина члена правления исчезла в темноте, Улах открыл кран. Прежде чем снова сунуть инструмент под струю, он дунул в него, но тот не издал ни звука, только запа́х мокрым кларнетом.

— Зря ему отдали дом бабки Мины, — шепнул один из синих домов, — упокой, господи, ее душу.

— А наследники бабки Мины не потребуют его обратно?

— Дети, что ли?.. Так же, как меня и тебя. Очень он им нужен!

— А я нужен, — сказал один из белых домов. — Сыновья Стефана приезжали нонешней весной.

— Что с того, что приезжали? Хотели выяснить, нельзя ли тебя продать.

— Тебя тоже отдадут какому-нибудь Улаху из равнинных сел.

— Ну и пусть, — сказал белый дом. — И то лучше, чем пустовать.

— Не желаю я видеть у себя никакого Улаха! — возмутился другой белый дом. — Вы только посмотрите на этого, что живет теперь в доме бабки Мины. Он даже на кларнете не способен сыграть, только и знает, что детей делает. Скоро все село наполнит улахинятами.

— Очень даже может быть, — сказал один из синих домов. — Придет время, и нас раздадут улахинятам.

И дома снова заспорили, снова заговорили все разом, перебивая друг друга; ограды, ворота, амбары принялись препираться, и поднялся страшный гвалт.

Улах всего этого не слышал. Кларнет спал и не хотел просыпаться. Улах и гладил его ласково, и шепотом напоминал, как тот играл когда-то, но кларнет, погруженный в глубокий сон, ничего не чувствовал и не слышал. Тогда цыган вернулся в большой дом и вошел в ту из четырех комнат, где спали его домочадцы. Он сунул кларнет в угол под мешковину, а сам скользнул под полстины, укрывавшие его семейство. Улахиня потянулась к нему теплыми руками, готовая принять его и во сне.

Улах отодвинулся, руки так и остались протянутыми и теплыми. Он вздохнул, прислушиваясь к дыханию улахинят, — оно было живым и завораживающим, каждый сопел на свой собственный лад. Улах весь растворился в этом дыхании, разомлел и отдал себя в протянутые, теплые руки Улахини.

А дома наконец угомонились, и дворы с амбарами, оградами и воротами тоже угомонились, хотя каждый все еще чувствовал злость и досаду. Воцарилось враждебное молчание. По дороге в правление прошел Жорьо с тяжелой, раздувшейся от недосыпа головой. Когда его черная спина растворилась в белом свете утра, дома обнаружили, что уже грядет новый день. Они закрыли глаза и совсем затихли.

Он не был здесь два года. Рядом с отцом лежал дядя, рядом с дядей — его жена, еще дальше — другой дядя. Лежали они в теплой земле, поросшей травой. На ветке акации чистил перья лесной голубь, прилетела голубка. Взглянув на то, как они чистят друг другу перышки, Спас неожиданно увидел и цвет акации, и зелень травы. Далеко в селе лаяла одинокая собака, лениво, настырно. А отец лежал под ракитой, укутанный землей, и Спас не мог потянуть его за рукав, сдвинуть старую войлочную шапчонку и сказать: «Батя!»

Он стоял отупевший, опустошенный перед заросшими травой могилами с одинаковыми крестами и именами близких, написанными одним и тем же почерком. Тут же был и крест его жены.

— Стояна! — позвал Спас, но не услышал своего голоса.

Он произнес это имя так, как произносил его тысячу раз, окликая жену дома, во дворе или в поле, когда она завязывала узелок с едой и обувала постолы, чтобы взяться за торбу с зерном, косу или мотыгу. Голос его ничего не выражал — ни гнева, ни боли, ни тоски, ни сожаления, ни сочувствия. Он произнес это так, как сказал бы, что идет дождь или светит солнце.

Было ясно: они покоятся здесь просто потому, что раньше него закончили свой жизненный путь. Ему захотелось с кем-нибудь поговорить, и он увидел притулившуюся под черным кипарисом старуху. Подошел к ней. Старуха подняла голову, и под треугольной тенью ее платка вспыхнули два зеленых глаза.