Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Вдруг Спас обернулся:

— А сколько же ты им обещал?

— Да я обещал сначала тысячу, а потом… — Иларион смешался. — Да не собирался я продавать этот несчастный дом, — сказал он, совсем опустив нос, и беспомощно развел руками.

— Тысячу левов? Сначала?.. — Спас замолчал, прислушиваясь к своим словам, потом добавил со смехом: — А сколько же потом? Ишь как разохотились: уж не думают ли, что в наше село со всей Болгарии покупатели съехались наши пустые дома покупать? Если приедет еще один Улах и решит здесь поселиться, сельсовет ему бесплатно твой дом отдаст. Только неизвестно, явится ли еще какой-нибудь Улах. Раз у нас уже есть свой Улах, другого и не надо — этот один обеспечит прирост населения в нашем селе, снова заполнит людьми наши пустые дома. Тогда село переименуют в Улахово, в честь его нового основателя.

— Тысячу, — бормотал Иларион, не слушая рассуждений о селе и его будущем. — Тысячу! Откуда же я ее возьму?

— Ты им дай триста пятьдесят, — посоветовал Спас. — А другие пусть сами достают. Будь у тебя орех, ты бы мог больше дать…

— Нет у меня ореха, — вздохнул Иларион. — Если бы я знал, что наступит такой день, когда орехи будут дороже домов, я бы весь двор ими засадил. — Он встал и с ненавистью обвел глазами сад, дом и хозяйственные постройки. — Пусть приезжают и сами все продают!

— Пусть приезжают, — сказал равнодушно Спас. — Я тебе как другу даю триста пятьдесят, а им, чтоб ты знал, дам только триста. — И он, как победитель, стал спускаться по лестнице. Прошел по цементной дорожке, разграфленной на небольшие ромбы, и взялся за железную ручку садовой калитки.

— Подожди! — крикнул Иларион и бросился следом. — Подожди, Спас!

Задыхаясь, он остановился у калитки и схватил его за руку.

— Подожди, — повторил он мучительно.

— Жду, — сказал Спас.

— Пойдем к Председателю, я подпишу бумагу… — проговорил Иларион, и Спас понял, что разговор кончен.

Пусто стало у него на душе, и в ее железные стены хлынул тонкий нежный туман. Иларион удерживал его руку, лежащую на ручке калитки, и тяжело дышал, бледный, с темными кругами под глазами и острым поникшим носом. Никогда еще Спас не рассматривал друга так близко. Иларион куда-то исчез — рядом остался стоять тяжело дышащий, усталый и униженный человек, своей рукой схвативший его руку, будто в ней была зажата надежда. Боль от соприкосновения с этой рукой пронзила Спаса до глубины сердца — его глаза сощурились, темные углы железной души заволокло туманом человеческой нежности и милосердия. В этот момент, когда они вот так стояли и молчали, оба чего-то ожидая, Спас с ужасом подумал, что он и Иларион — двойники, одновременно схватившие руку другого человека, что каждый из них, держась за ручку калитки, с бьющимся сердцем и прищуренными глазами ждет, чтобы эта калитка раскрылась или закрылась. Понял Спас, что все опоры его крепко построенного железного мира гнутся и тают, что откуда-то выползает страх и неизвестность, боль и сострадание. Он сжал зубы, закусив крик своего смягчившегося сердца, и, чтобы восстановить его непробиваемость, которую он выковывал десятилетиями, он глухо сказал:

— Ну так, значит, триста пятьдесят!

Шофер грузовика, парень с насморком и волосами пыльного цвета, сидел на ступеньке кабины и курил. У него была сероватая кожа, узкие плечи и впалая грудь, обтянутая грязной майкой. Он сидел и наблюдал, как двое здоровенных мужиков сгружают бетонные кольца для канала и укладывают их на краю кукурузного поля. Йордан Брадобрей улыбался и насвистывал, а Гунчев был такой серьезный, словно переносил не бетонные кольца, а тленные останки знаменитых мертвецов. У парня была язва двенадцатиперстной кишки. Его взяли в армию, а потом отпустили раньше срока, и с этого момента жизнь для него приобрела привкус питьевой соды и горечи рано узаконенной инвалидности. Он сейчас завидовал этим пожилым крепким мужикам — сам он не смог бы даже приподнять такое кольцо. «Да и не мое это дело, у меня как-никак среднее образование, пусть таскают эти… битюги… — рассудил он про себя. — Есть люди, будто специально созданные для грубой физической работы, а шоферское дело тонкое и ответственное. Попробуй посади такого битюга за руль…»

Это было верно. Гунчев никогда не водил грузовика, а Йордан Брадобрей из транспортных средств признавал только телегу и легко управлялся с самыми строптивыми волами, лошадьми и буйволами.

— Простынешь на ступеньке, — бросил шоферу Йордан. — Шел бы помог, быстрее кончим.

— Не приставай к парню, — сказал Гунчев своим женским бархатным голосом. — Осталось-то всего ничего, сами перетаскаем. — И он осторожно, как ребенка, опустил кольцо на траву, только что не погладил.

Шофер сделал вид, что не слышит. Погасил ногой окурок, вытащил из заднего кармана зеркальце и уставился на выскочивший на щеке прыщ. С открытки, прикнопленной над ветровым стеклом, на него смотрела кинозвезда, улыбаясь большим ртом с ослепительно белыми зубами. Йордан прошел мимо кабины, увидел красавицу и прищелкнул языком.

— Вот это краля, — сказал он, ухмыляясь.

— Кто? — Шофер оглянулся по сторонам.

— Да эта, баба на фотографии.

— Это Джипа Лоллобриджида, — с гордостью сказал парень. — Грудь у нее — во! В трех фильмах я ее видел. Лакомый кусочек.

— Я кино не смотрю, — сказал Йордан. — Пока не понюхаю, не поглажу, не пощупаю, не верю. Но эта — первый сорт.

Он пошел дальше, чтобы снять с грузовика последнее кольцо. Парень вздохнул, вспомнив голое тело актрисы, — его показали в одном французском фильме, правда мельком, только будто для того, чтобы подразнить, потом она все время была одетая.

Гунчев не обратил на этот мужской разговор никакого внимания. Его красивые глаза нежно и сосредоточенно пересчитывали лежащие на траве бетонные сегменты. Он любил все, что таскал на руках или на спине, будь то штайги [13] Штайга — неглубокий ящик для фруктов и овощей. , ящики, мешки с зерном, кипы прессованного сена, бетонные кольца, балки и тому подобное. Когда нужно было выполнить тяжелую работу, Председатель посылал его вдвоем с Йорданом Брадобреем и заранее знал, что работа будет сделана. Они постоянно ходили в ударниках. В клубе даже повесили две их большие фотографии. Правда, через два года сняли — фотографии были изрядно подпорчены скучающими клубными мухами — и больше уже не повесили.

Шофер натянул клетчатую рубашку, но застегивать не стал, надел темные очки, захлопнул дверцу кабины и сказал:

— Приеду через час. Здесь будете?

— Здесь, — ответил Гунчев. — Много еще осталось?