Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Три-четыре рейса, — с досадой в голосе ответил шофер и включил зажигание. Грузовик поднял облако пыли, неуклюже выбрался на заросшую травой проселочную дорогу и скоро сгинул в кукурузных полях. В это время Йордан услышал зов своего желудка.

— Гунчев, — сказал он, — может, сядем поедим? Я что-то оголодал…

— Давай, — согласился Гунчев, — поедим.

Они выбрали тенистое место неподалеку от заводи под старой дуплистой ивой. Над водой сновали стрекозы с прозрачными фиолетовыми крыльями. Вдвоем они перенесли туда штайги с помидорами и торбу с хлебом. Гунчев поставил штайги прямо в речку, чтобы помидоры сами вымылись. Это была его норма: две штайги помидоров и два каравая. Председатель это хорошо знал и, куда бы ни посылал их бригаду, всегда снабжал ее двумя штайгами помидоров и двумя караваями хлеба. Йордан сам носил свою торбу и сейчас вытащил из нее хлеб, брынзу и лук. Оба уселись, держа в руках перочинные ножи, и принялись есть, сладко причмокивая, они жевали и пережевывали, как добрые старые коровы, привыкшие к любому корму. Их глаза настигали стрекоз, скользили по гладкой поверхности зеленого омута, но ничего не видели — обе пары рассеянных глаз спали открытыми, в то время как оба мужика были целиком подчинены великому инстинкту поглощения пищи. Гунчев брал помидорину, разрезал ее пополам и одну половинку вместе с большим куском хлеба засовывал в рот. Руки его ласково касались помидоров и хлеба, а благообразное лицо излучало нежную сосредоточенность, свойственную всем Гунчевым. Йордан ел с остервенением, сначала жевал быстро, потом переходил на умеренный темп, шамкал что-то с набитым ртом, будто разговаривал с самой едой, постанывал от удовольствия, глотал кусочки круто посоленного помидора и жгучего горьковатого лука. Лицо его светилось, отражая радость алчущего желудка. Черта эта была присуща только Йордану и отличала его от всех его родичей.

Когда они кончили, Гунчев опустил пустые штайги снова в воду, чтобы ополоснуть их от помидорного сока, завязал торбу и увидел стрекоз. Йордан продолжал есть — желудок его не признавал никакого порциона — сначала он покончил с луком, потом с брынзой и, наконец, — с хлебом. Йордан тоже завязал торбу, но увидел не стрекоз, а Джину Лоллобриджиду с большим смеющимся ртом и белыми зубами. Он тоже осклабился, легонько вздохнул и погрозился: «Ужо!..» Сначала он бы стер с ее губ помаду, а потом… Он не смог добраться до «потом», ему помешал бархатный голос Гунчева:

— Йордан, Председатель наказал, чтоб мы после обеда сходили и вытащили трактор, он увяз в болоте.

— Вытащим, — небрежно бросил Йордан. — Эти трактористы все слабаки.

— А к вечеру надобно поспеть на скотный двор, натаскать немного камней, — разнеженно добавил Гунчев.

— Натаскаем, — сказал Йордан, — подумаешь, камни. Нам с тобой все по плечу!

Им и вправду все было по плечу. Завидев их в поле или на дороге, крестьяне улыбались и говорили: «А вон наши экскаваторы шагают…»

На одном из собраний Председатель сказал, что именно такие, как Гунчев и Йордан Брадобрей, способны построить коммунизм. А бабы возмущенно повскакали с мест.

— Коммунизм, — заявила одна, — нужно руками строить, а не горбом. Таскать и перетаскивать и машины могут.

— Машины у нас есть, только мозгов у них нету, — возразил Председатель.

— Да-а, — засмеялись бабы, — у Гунчева и у Йордана еще те мозги!

— Мы хорошо знаем, какие мозги у Йордана, — заметила самая бойкая, — только они у него совсем не в том месте.

Собрание отозвалось дружным хохотом, сам Председатель рассмеялся. Гунчев и Йордан Брадобрей сидели рядышком на скамейке и не обижались. Гунчев был нежно сосредоточен, а Йордан лукаво ухмылялся…

— Йордан, — сказал Гунчев, — что-то с Американцем не все в порядке.

— Как это?

— Не знаю. Мы вроде бы с ним друзья, он всем со мной делится и об Америке рассказывает, но что-то, видать, его гложет… Каждое утро ни свет ни заря выходит на дорогу и стоит у придорожного камня, где третий километр обозначен.

— И чего ему надо от этого камня? — спросил Йордан. — Я этот камень знаю… Камень как камень.

— И я ему говорю, — озабоченно продолжал Гунчев, — зачем тебе этот камень, камень как камень, а он не соглашается.

Йордан снова почувствовал присутствие красотки. Она была повсюду: и в омуте, и на крыльях стрекоз, и в стволе старой дуплистой ивы, и на том берегу, поросшем выжженной желтой травой, а сильнее всего он чувствовал ее присутствие у себя внутри. Стоило им с Гунчевым замолчать, как она появлялась. И поэтому Йордан старался молчать, чтобы подольше задержать ее в себе и подле себя. Но Гунчев продолжал говорить:

— Так вот я спрашиваю: «И чего тебе дался этот камень? Камень как камень», а он не соглашается.

— Кто не соглашается? — вытаращил глаза Йордан, забыв, о чем идет речь.

— Да я про Американца! До тебя, что, только сейчас дошло?

— Ничего до меня не дошло, — с невинным видом сказал Йордан, — нечему доходить-то, — и вспомнив, о чем они говорили, добавил: — Чего ему надо от этого камня?

— И я его спрашиваю, — вздохнул Гунчев. — А он не отвечает, каждое утро идет туда и садится на этот камень.

— Зачем?

— В том-то и дело… — в недоумении медленно произнес Гунчев. — Зачем?

— Взял бы и отнес его домой, этот самый камень, раз он ему так полюбился, — предложил Йордан — он с нетерпением ожидал, когда же кончится этот разговор.

— И я ему говорю: «Если хочешь, я тебе его принесу — мы с Йорданом Брадобреем столько камней перетаскали, так неужто с этим не справимся?»

— Справимся, — зевнул Йордан, — подумаешь, камень как камень.

— А он не хочет, — сказал Гунчев с отчаянием в голосе. В том-то и дело, что не хочет. «Нет, — говорит, — в этом надобности. Дело не в камне…»

— А в чем же?

— И я его спрашиваю: «В чем же тогда?» А он отвечает: «В самом месте».

— Как это?

— Да так, во всем, что вокруг, — в деревьях, в холмах, в виноградниках, во всем, что осталось как прежде.

— А как оно было прежде?

— Так же. «В этом-то, — говорит, — и все дело».

— Тогда зачем ему этот камень? — еще нетерпеливее спросил Йордан, вглядываясь в заводь, в крылья стрекоз, в ветви ивы, в желтую выжженную траву на том берегу (красотки нигде не было).

— И я ему говорю, а он только вздыхает, и рукой машет. «Ничего, — говорит, — ты, Гунчев, в таких делах не смыслишь. Это тебе не камни да мешки таскать».

— Так что же тогда?

— «Воспоминания», — говорит. — Гунчев нежно вздохнул.

— Воспоминания? — растерялся Йордан. — Какие еще воспоминания?

— Его собственные, — сказал Гунчев. — О том, что было перед тем, как он уехал в Америку.

— Дак это ж очень давно! Разве можно запомнить?

— Можно. Вот он с тех пор и помнит этот камень и все, что было вокруг.