Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Раз они тебе поставили такое условие, Иларионка, ты вообще не должен ехать, возьми и останься, — сказал Спас с сочувствием и возмущением. — Сейчас они хотят выжать из тебя все что можно, а завтра, когда получат твои деньги, ты им вовсе не будешь нужен.

Маленькие глазки Илариона закрутились в своих орбитах. Они крутились, пока не поняли, что ничего не поняли, и остановились, как глаза, которые ничего не понимают. И снова стали печальными, даже влагой подернулись.

— Не могу, Спас, — чуть не плача, сказал Иларион, — не могу больше жить в этом селе, братец. Ночью не сплю, днем хожу как помешанный, — он ударил себя в грудь и добавил: — вот здесь у меня все прогнило до основания. Тошно мне, Спас, в горле ком засел, и ничем не могу я его вытолкнуть. Потому и решил я перебраться в город, жить среди родни…

— Ошибаешься, — сказал Спас. — Я город, Иларионка, знаю. Я и огородничал в пригородах, и овощами торговал — с тележки и на базаре, — и приказчиком в бакалейной лавке служил. Кем я только не был! Здесь мы хоть что-то из себя представляем, а там мы — ничто. Город, Иларионка, всех подряд мелет, как мельница, получаются из тебя мука и отруби. Только, где мука, а где отруби, — не разберешь. Послушайся меня, Иларионка, мы с тобой вместе росли и всегда были добрыми друзьями. Послушайся моего совета, не езди ты в город.

— Не могу я больше, — со странным спокойствием произнес Иларион, вытянув шею к той неясной дали, которая его ждала. — Знаю, что в городе ничего хорошего нет, но и здесь я больше не останусь. Скажу тебе прямо, и, может, от этого на душе у меня полегчает: от тебя я хочу сбежать, от тебя и твоего казанлыкского проклятого осла избавиться, хоть мы и были с тобой всегда друзьями. От Лесовика хочу уехать, от Улаха и Улахини с их десятью улахинятами, да и от одиннадцатого, того, что в проекте. Ты видел, какой у нее живот?

— Видел, — невозмутимо ответил Спас и заключил: — Это называется приростом населения.

Иларион открыл рот и долго его не закрывал. Он, вероятно, окаменел бы и так остался навеки с открытым ртом, если бы Спас не оживил его, сказав:

— Видишь ли, если ты решил уехать, я тебя не стану останавливать. Я никогда никого ни в чем не останавливал, сам хорошо знаешь.

— Угу, — согласился Иларион, не очень-то вникая в смысл сказанного. Ему казалось, что он уже сбежал из села и от Спаса. Но это было не так.

— Ну что ж, уезжай. Купи им «москвич», этим твоим, пускай катаются. Думаешь, я таких не знаю — покупают машину, чтобы пустить пыль в глаза, а сами шесть раз в неделю едят фасолевую похлебку — экономят на бензин. Повышают жизненный уровень, то есть благосостояние, как пишут в газетах. Плевать я хотел на их благосостояние. Я здесь буду есть кур и цыплят, поросенка откармливать, ракию и вино домашнее попивать, а они пусть себе трясутся в своем «москвиче». Да и что касается «москвича», у меня тоже есть свой «москвич», к тому же казанлыкский. В одну ослиную силу!

Иларион расплакался и рассмеялся одновременно. Из его красных глаз текли слезы, а рот смеялся. Он сгибался пополам, держась за живот, а Спас ждал, когда у него пройдет этот приступ плача и смеха, когда он вытрет слезы и закроет рот. Спас ждал спокойно и терпеливо. Иларион успокоился внезапно, всхлипнул несколько раз и спросил:

— Что же мне тогда делать? Я им уже пообещал деньги да и сам принял решение.

— Ну, раз ты уже пообещал и сам принял решение, отступать нельзя, — сказал Спас. — Раз ты дал слово мужчины, держи его. Только дело мне это кажется совсем бабьим.

— Почему бабьим?

— Как почему? Получается, будто тебя замуж берут и этот «москвич» вроде бы как твое приданое. Будто ты не мужчина и должен откупиться!

— Ничего я не должен! — закричал Иларион с неожиданной гордостью. — Никогда никому не был должен и не буду!

— Тогда оставайся, — сказал Спас твердо, прищурив один глаз так, будто он прицелился и в следующую минуту спустит курок. — Наплюй на город, на «москвич» и на благосостояние.

— Не могу! — сдался Иларион после того, как были перечислены три опоры его будущего. — Может, для тебя это и бабье дело, а для меня оно — мужское. Я дал слово и сдержу его. Тебе легко, ты, ежели решишь, можешь и на весь мир наплевать.

— Могу, — кивнул Спас. — И глазом не моргну.

Действительно, его светлые железные глаза глядели не мигая, и в них, как в глубоком прозрачном омуте, Иларион увидел всю свою жизнь, и себя он увидел на дне — маленьким, как камешек. Когда он услыхал следующие слова, камешек совсем уменьшился и, превратившись в пузырек, исчез в глубокой ледяной воде.

— Триста пятьдесят левов тебе даю, — топором рубанул голос Спаса, и тонкий ствол Иларионовой надежды рухнул. — Ни лева больше!

— Всего?

— Всего! Ни стотинки больше! Я не миллионер, да и деньги вкладываю в ненадежное дело. Покупаю просто так, можно сказать, для душевной цели.

— Для душевной цели, значит, ты купил дом Заики? Ты его купил за четыреста левов и в тот же год получил за урожай грецких орехов, с того дерева, что растет во дворе, триста левов новыми деньгами. Это ты называешь душевной целью?

Спас закурил и с досады принялся разглядывать кончик сигареты. Всю жизнь они вели с Иларионом такие разговоры, и каждый раз так, будто впервые. Один мучил, другой страдал, и оба привыкли к своим ролям. Ему будет очень не хватать Иларионки.

— Что я называю душевной целью — это отдельная тема, — сказал мягко Спас, залитый нежным волнением. — Сейчас мы встретились с тобой по другому делу, мужскому, и раз уж заговорили о цене, давай решим все, а потом и обмоем это дело.

— Нечего тут обмывать! — возмутился Иларион. — Рано еще обмывать, вот когда помру, тогда и обмоешь! А вернее сказать, поздно, потому как я себя уже заживо похоронил! — И он замолчал, пораженный нежностью, льющейся из глаз Спаса. — Ты что, Спас, никак, действительно за простофилю меня почитаешь, а? Скажи, ты это насчет цены серьезно или издеваешься?

— Триста пятьдесят, — повторила нежность.

Иларион был сражен: этого и на одно колесо едва ли хватит.

— Так этого и на одно колесо едва ли хватит, Спас!

— Если хотят заиметь «москвич», пусть на другие три сами деньги раздобудут. С какой стати ты все колеса должен покупать? Мы свою жизнь прожили, потрудились, пусть теперь они потрудятся!

— Они и трудятся, — Иларион тяжело вздохнул, — только живут они на одну зарплату, а в семье трое детей.

— Тогда пусть не покупают, — сказал резко Спас, — пусть сначала станут состоятельными, а потом уж думают о «москвиче». Так-то! — Спас встал с плетеного венского стула, привезенного из Румынии, и добавил: — И еще двадцать левов даю тебе за стулья, за эти, венские. Ни стотинки больше.

Он расправил плечи. Перегнулся через перила, как хозяин, который утречком проснулся и оглядывает свои владения, довольный, погладил вьющуюся виноградную лозу. И в доме Заики была вьющаяся лоза, она давала виноград с белыми продолговатыми прозрачными зернами, светлыми, как крупные слезы. Сад и огород были в полном порядке. Деревья приносили плоды — груши Илариона славились на все село.