Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Генерал отложил лист. По его огрубелым щекам текли слезы. За окном пропел первый петух, и звук боевой трубы наполнил комнату, находя отклик в каждом предмете — в орденах и винтовках, в пишущей машинке и фотографиях, в воспоминаниях и листах белой бумаги. Полки́ застыли по стойке смирно, грянуло «Ур-р-ра!», военный оркестр заиграл «к выносу знамени». На заборах, задрав головы к светлому небу, трубили бесчисленные деревенские петухи. Знамя — невинное, легкое, трепещущее от нежного прикосновения утреннего ветерка — проплыло, как идеал, над головами бойцов и командиров. Петухи и инструменты военного оркестра подхватили его трепет и понесли вдаль и вширь, озвучивая мир. Генерал стоял посреди низкой горницы, вытянув руки по швам, с непокрытой и высоко поднятой головой. Потом он сел и, протерев усталые глаза, взял в руки несколько последних исписанных листов.

«— Так вот, — сказал Спас, — у этого парнишки была девушка. Писем нам приходило мало, но когда их раздавали, для него всегда был конверт с одним и тем же обратным адресом. От его девушки, которую звали Часи.

— Как, Часи? Что-то я такого имени никогда не слышал, — сказал я.

— Полное имя — Счастье, но и он, и мы — все звали ее Часи. Заключенные относились к этому парню с сочувствием, уж больно он был незадачливый! Выдавал себя бог знает за кого, спутался с какими-то иностранцами. Был он из бедной семьи и хотел любыми путями подработать. Его часто посылали в исправительные колонии — на два-три месяца. Подержат, выпустят и снова заберут… Чтоб исправить. Все старались его перевоспитать — такого худенького, тихого парнишку. У меня была слабость к нему. Так вот, вернемся к этой самой Часи. Все ею заинтересовались. Может, оттого, что имя у нее было такое, — никто из нас раньше не слышал, чтобы девушку звали Счастьем!

— Счастьем? — удивился я. — И я такого имени не слыхал.

Спас помолчал, потом засмеялся.

— У нас с тобой, Генерал, никак, схожие дорожки… Где нас только не носило, а все равно сюда, в родное село, вернулись. Подвинтили нам гайки, подремонтировали нас… Но я ни о чем не жалею, — добавил он. — Только сыновья меня сторонятся, боятся, как бы моя биография не помешала им продвигаться по службе. Один у меня партийный… Я вхожу в их положение. Каждое дерево должно расти. Я им ничего не дал, вот только разве жизнь. Может, этого и мало.

— Не мало, — сказал я. — Ты дал им основное, а дальше пусть сами с жизнью справляются. У каждого небось семья, дети, каждый имеет профессию.

— Они-то справятся, — подтвердил Спас. — У меня двенадцать внуков. Если приедут, всех приму. Угостить есть чем — могу поросенка заколоть, вина и ракии хоть залейся.

— Приедут, — сказал я. — Явятся в трудную минуту искать опоры.

— Опору господь бог дал, — кивнул Спас, и в глазах его появилась твердость, — Всю жизнь опоры ковал, чтобы подпереть себя со всех сторон. Есть и что продать. Ты, Генерал, тоже крепко стоишь на земле. Ничто тебя не согнуло.

Я тоже засмеялся. В свое время, до Девятого сентября, Спаса чуть не расстреляли — подрался с жандармом. Когда его отправили в Златаново, он там случайно встретил знакомого адвоката, водившего дружбу с властями. Не случись этого, отвезли бы в поле и без лишних слов ликвидировали.

— И ты несгибаемый, — сказал я. — Все против ветра дуешь.

— Ничего подобного, — ответил он. — Это ветер против меня дует.

— А как сейчас?

— Хорошо. Накупил географических карт и разных словарей — мир изучаю. Завяжи мне глаза и спроси любую столицу — без запинки отвечу.

— Зачем тебе эти карты? Не теряй зря время.

— Время? Это не я время теряю, а время наше меня теряет. Вот отдам богу душу, тогда оно меня навечно потеряет. Времени, Генерал, у меня навалом. Раньше я пробовал изучать английский по самоучителю, только что-то не пошло. Больно легкая у них грамматика, все как бы одинаковое, и ничего друг от друга не отличить. Думаю, раз она такая легкая, значит, очень сложная. Не для меня. И бросил. Не такой уж я дурак, Генерал.

— Знаю, что не дурак, — сказал я. — Очень хорошо я тебя знаю.

— Знаешь, Генерал? — Он снова засмеялся, и мне показалось, что смех его был счастливым. — Думал я над тем, что я за гибрид такой, и решил: во мне скрещены бай Ганю [14] Герой одноименного романа болгарского писателя-сатирика Алеко Константинова (1863—1897); представитель нарождающегося буржуазного класса. и Хитрый Петр [15] Герой народных болгарских сказок и притч. . Вот и получилась смесь. Мичуринский сорт.

Мы долго смеялись. Потом Спас сказал:

— Есть во мне еще одно. Третье.

— Что?

— Вот этого я не знаю, — сказал серьезно Спас. — Знаю, что оно есть во мне, а что — не знаю. Оно-то, признаться, и служит главной опорой. Сколько бы я других опор ни ковал, если бы не оно, я бы давно свалился.

— Ты, верно, вместе с ним родился, — предположил я.

— Может, и так, — кивнул он. — Это что-то вроде корня. Стоит мне куда ступить, как он врастает, впивается в землю. И держит меня прямо, я его всегда чувствую. Он в меня из земли соки вливает. Ничего мне с ним не страшно.

Спас помолчал и глубоко вздохнул, лицо его стало прежним — хитрым и деревенским, потом предложил показать сад, но я сказал, что посмотрю в другой раз, и ушел, оставив его наедине с корнем, ушедшим глубоко в землю…»

Генерал отложил прочитанные страницы. На лице его появилась странная улыбка — то ли вопрос, то ли ответ. На краешек этой улыбки, вобравшей в себя и муку и радость, как маленькая птичка, вдруг село человеческое удивление — просветленное удивление перед открывшейся истиной, делающей человека сильным и гордым.

Таким Генерала застал день.

Спина уходящего дня уже растворилась в неясности прошлого. Новый день еще не показал своего светлого желанного лица. Часы падают, как перезревшие груши. Жизнь словно вытекает через маленькую дырочку в прохудившемся ведерке, впитывается высохшей, вечно жаждущей землей. С высокого холма старый человек видит все до мельчайших подробностей, улавливает, как каждое мгновение меняются оттенки света, как поворачивают головы подсолнухи, как медленно опускаются засыхающие листья, как выпрямляются политые травинки и тянутся вверх — к вершине жизни, крутящей свой яростный огненный диск.

Годы замурованы в стены домов, переплелись с прутьями оград, человеческие ноги утоптали проселки, руки отполировали черенки мотыг, топоров и лопат. Их теплое прикосновение всему придало смысл. Ворота смотрят старыми подслеповатыми глазами-створками, кто идет мимо и кто останавливается. На одном глазу — большое бельмо, закрывшее въезд лошадям и телегам — на вечные времена! Другой глаз еще открывается со скрипом и пропускает старых людей, вздохи и охи их уже стершихся рук и ног, прохудившихся, изношенных тел. Зорко и неутомимо смотрят эти еще зрячие глаза на дорогу, на дома, на жизнь, вытекающую из маленькой дырочки прохудившегося ведерка.