Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Дед Димитр Столетник, полуглухой старик, подставив к уху ладонь, старается уловить последние звуки; он все еще ходит по земле, и каждый его шаг отдается глубоко в ней, ведь дед таскает на себе всю тяжесть прожитых лет. При его приближении все калитки охотно распахиваются, но он идет мимо, своей дорогой, устланной золотой соломой, оставшейся от недавнего обмолота.

Совершает дед обход своего села, без помощи зрения заглядывает в поросшие бурьяном пустые дворы, без помощи слуха улавливает кипение звуков, оживающих в каждом движении людей и орудий труда. Высоко над ним, над временем и пространством, над годами, застыло солнце; оно старается испепеляющим оком заглянуть под ветхую соломенную шляпу, погладить мягкое старческое темя.

Идет дед Димитр, отрешенный от житейских глупостей и мелких забот. Старая, черная кровь упрямо течет в его жилах, помаленьку толкает вперед, бьет в тысячи колоколов при малейшем поспешании, напоминает о том, что каждый шаг приближает его к последнему колокольному звону. Старик это знает, он годами постигал эту премудрость. Много человеческих нив у него на глазах было сжато до времени, много зеленой человеческой поросли высохло и срублено… Сейчас, остановившись перед белой церковью, он созерцает этот высящийся над селом символ вечного. Крест на куполе блестит — велик для людей, мал для неба, — а в центре, в той точке, где сходятся воедино его четыре руки, сияет смутный подвиг Христа.

Подслеповатым глазом старик вглядывается в раскрытые врата храма, в мягкий свет, идущий от икон и паникадил, и ищет в пламени свечей прорастание и засыхание злаков. Здесь истина предельно ясна: пламя горит и превращается в дым, пока не кончится свеча, не угаснет на сухом церковном песке, огороженном бронзовым ободком.

Исчезает стоящая на холме церковь старой человеческой веры. День растворяет ее в своем свете, чтобы снова в утреннем синем сиянии проявить дома и ворота, вернуть им цвет и объем, соединить в общий круг. Вот, взявшись за руки по обе стороны дороги, двинулись они стройным хороводом, и старик, присев на лавку, у ворот старого дома, слышит тяжелый ритм их извечной мелодии…

Вот и люди стали выходить из домов и ворот — молодые, румяные, пышущие здоровьем… живые. И они взялись за руки, и, как дома, закружились в хороводе, только быстрее, проворнее, ощутимей. И животные — коровы и лошади, волы и буйволы, собаки и кошки, овцы и домашняя птица, сбитые с толку всем этим зрелищем, растерявшиеся, без хомутов и уздечек, подойников и колоколец, острых ножей для заклания и полных яслей, оторванные от работы и отдыха, пережевывания корма и пережевывания времени, тоже вышли. Нивы — и те потянулись друг за другом с обширных кооперативных полей, раскроив их на узкие и широкие, длинные и короткие полосы, на квадратные просторные лоскуты, нивы, засеянные различным семенем, огороженные поросшими травой межами, вспоротые плугами и боронами, политые одним дождем, побитые одним градом, обласканные человеческими руками. Животные, люди, дома, нивы стали наступать на старика. И он отпрянул…

Дед Димитр Столетник поднимает голову и, глянув в добела раскаленное око светила, тут же зажмуривается от холода — солнечный луч, пройдя насквозь, пригвождает его к лавке. Закрыв глаза, старик наклоняет голову в нахлобученной старой соломенной шляпе… Внутри него вдруг забил в ладоши грудной младенец и начал неудержимо расти. Вот он вытянулся, стал ходить, драться, любить и ненавидеть. В жизнь его врывались вихри, врывались люди, а младенец, голенький и розовый, сидел, пригвожденный солнцем к лавке, и сучил ножками. Потом он пухленькими, маленькими ручками принялся отпихивать от себя солнце, вихри, людей и годы, не ведая сам, что творит и чего желает…

Старик улыбается, и гвоздем засевший в нем солнечный луч, расплавившись, исчезает. Он вытягивает ногу, и тень, лежащая в золотой, изнывающей от зноя полове, удлиняется. Букашки и козявки, ползающие по соломинкам, впадают в панику при виде громадной человеческой стопы…

Веет полуденный ветерок, без всякого желания, не выбрав направления, сухой и трепетный. Во дворе курица вот-вот снесется, ее красные глаза вылезают из орбит от натуги. Вот она квохчет и вскакивает — на полове остается лежать голое теплое, гладкое яйцо, орошенное несколькими каплями растекшейся материнской крови.

Приставив ладонь к большому хрящеватому уху, старик снова прислушивается — улыбчивый, добрый, — но ничего не слышит. Мир погрузился в полуденное молчание. Небо на перепутье. Животные отдыхают. На дне речки покоятся рыбы. Стрекозы с открытыми глазами спят у берега на корнях ракит. Знойное марево прижимает воздух к земле. Мост дремлет, глядя одновременно на кукурузное поле и на село — всю жизнь он смотрит в две противоположные стороны и не может решить, которую предпочесть. Земля, ухватив деревья за корни, тянет их к себе, небо приподнимает листву и высасывает из нее влагу. Соки и воздух молча борются внутри истерзанных растений — вот-вот разорвут, — растягивают их, но не разрывают. Люди спят в тени, широко раскрыв рты. Над полем спелой ромашки, ошалев от вызывающих дерзких ароматов, кружат пчелы… Старец все это слышит своим глухим хрящеватым ухом и видит своим подслеповатым синим глазом, испещренным тоненькими красными жилками.

В селе пусто, никто не пройдет по улицам, устланным горячей соломой, не брякнет пустым ведерком. Нет ни человечьих шагов, ни человечьих голосов. Остались только столетний старик и пустое село, они давно вслушиваются в дыхание друг друга. Над церковным куполом кружит аист. Он и в этом году свил гнездо под крестом. В партийном клубе висят портреты решительных мужчин, а на столе, покрытом красным когда-то полотнищем, лежит белый лист бумаги с недоконченным списком — длинным перечнем имен и фамилий…

Старец отнимает руку от уха — он слышал все, что звучало и не звучало в этот полуденный час. Калитки прикрывают черепичные веки, бельма на воротах стали еще заметней.

Рассказывают, что когда-то спустился с гор некий чабан, построил на берегу резвой тогда речки себе хибару, а овцам — кошару, пролился благодатный дождик, выросли, как грибы, дома и люди. Появилось село. В расставленные мережи потекли рекой младенцы и старики. Войны и бури, рабство и венчания набивали землю их костями. Нивы стонали от человеческой ненасытности и трудолюбия. В одно из мгновений жизни явился на свет и он, Димитр, пойман был той же мережей. Упало на теплую домашнюю солому гладкое человеческое яйцо, раскололась скорлупа, и он впервые взглянул на солнышко. Случилось это в полдень, в самый что ни на есть солнцепек, когда все были как мертвые и ждали, чтобы что-нибудь случилось, но ничего особенного не случилось, просто родился еще один человек, двумя глазами стало на земле больше. Прошло сто лет и еще один год. Сто один год! Тянулась веревка через брод времени. Рука хваталась за нее и выпускала, чтобы могла ухватиться другая… И так бесконечно. Кожа на ладонях огрубела, превратилась в камень, а веревка все не кончалась. Брод становился все длиннее и длиннее. Человеческие и овечьи стада переходили вброд на другой берег, уверенные, что куда-то идут. И уходили…