Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Сеиз легонько, вздохнул. В глазах Председателя разочарование и энтузиазм боролись не на жизнь, а на смерть. Между прочим, Председатель этот был человеком с характером. Столько времени стучаться в чужие ворота, да еще когда тебе никто не отворяет! «И он что надо, только не на то село нарвался, — подумал Сеиз. — Окажись он в каком-нибудь равнинном селе, он там такое бы Трудовое кооперативное хозяйство создал, всем на удивленье».

— Не знаю, — продолжил он вслух, — мне с Дышлом много разговаривать не приходилось. Сядем, поедим, перекинемся парой слов — о погоде, о ветре, об облаках, — а потом снова за работу примемся.

— Да я знаю, — сказал Председатель. — Что касается работы, не могу пожаловаться, работаете. Только без огонька.

— Только огонька нам и не хватает, — засмеялся Сеиз. — На старости-то лет. Огонька, Председатель, ты от нас не дождешься.

— Не дождусь, так добьюсь, — пригрозил Председатель. — Если понадобится, душу из вас вытрясу, а огонька добьюсь! Сила в вас есть, руки золотые, и огонек бы нашелся, одного нет — желания.

— Есть в нас желание, — возразил Сеиз. — Только его столько же, сколько нам сил отпущено.

Председатель попытался было что-то возразить, но потом махнул рукой: с этими людьми начнешь препираться, конца не будет. Говоришь, говоришь, язык от слов распухнет, голова кругом пойдет, и ничего в ней после не остается. «Профессора!» — проворчал он себе под нос и свистнул, подзывая лошадь. Лошадь спустилась с косогора, мускулы у нее на ногах напрягались, шкура лоснилась. Председатель ловко забрался в седло, попрощался и отправился на другую сторону Холма.

Сеиз почесал острый подбородок и зажмурился, испытывая удовольствие от пестрой прохладной тени и журчания родника. Он как бы растворился в мягком свете и мягком журчании, забыл о Председателе, его заботах и всем остальном. Когда пришел Дышло, весь в остях и полове, и досыта напился, Сеиз выплыл из светлого, журчащего забытья и сказал:

— Дышло, слушай, а наш Председатель — мужик что надо.

— Что надо, — согласился Дышло.

— Только немного фантази́, — добавил добродушно Сеиз.

Дышло выпрямился, вытер рот ладонью и сказал:

— Может, и фантази́. Кто его знает?

— Слушай, Дышло, — Сеиз привстал, — скажи ты мне, братец, правда, будто тебе все равно, будто ты ко всему равнодушен?

— К чему — «ко всему»?

— Да ко всему этому… Ну, скажем, к земле, которую мы обрабатываем… Словом, к жизни…

— Откуда я знаю, — задумчиво произнес Дышло и, помолчав, добавил: — Когда все равно, а когда и нет. Бывает, я еле волочу эту самую жизнь, а бывает, она меня волочит… Так вот мы и тащим друг друга, так оно и идет… Брось ты эти разговоры, Сеиз, идем лучше.

Сеиз ничего не ответил. Он встал с земли и, выпрямившись, оказался так близко от Дышла, что тот ощутил его живое дыхание.

Поп из села сбежал, и церковь с тех пор обходилась без батюшки. Нового пастыря не назначили, а причетник умер, так и не победив аиста. Каждую весну аист этот прилетал и вил гнездо под крестом на церковном куполе. Чего только не делал причетник: и камнями швырялся, и палкой пытался разорить гнездо, и сам лазил наверх по скользкому карнизу, но аист не сдавался. В конце концов причетник не выдержал и умер, а аист стал спокойно вить гнездо под крестом. Все село наблюдало за этой молчаливой борьбой, продолжавшейся много лет. Некоторые держали сторону причетника, но большинство крестьян стояли за аиста. «Божья птица, — говорили они, — ничего с крестом и куполом не сделается оттого, что аист совьет там гнездо». Крест был позолочен — каждый когда-то пожертвовал пендару [16] Пендара — большая золотая монета. , а то и две на эту позолоту. Купол же оставался непозолоченным, но он все равно горел, как золотой, и крестьяне им гордились. «Чего гнать аиста, пусть себе вьет гнездо!» Другие были против, утверждая, что он пачкает купол и вообще не очень-то пристойно, чтобы рядом с крестом восседал аист. «Что общего у него с верой и религией? И с какой это стати его гнездо должно находиться именно здесь? Если ему так нравится вить гнездо под крестом, пусть облюбует старую церковь, у нее, правда, нет купола и колокольня стоит отдельно — так приходилось строить при турках, — но крест, хоть и не позолоченный, все же имеется».

«Нет, — говорили сторонники аиста, — мы ничего против старой церкви не имеем, только аисты любят вить гнезда высоко, а она стоит в овраге, прижавшись к земле, в самом что ни на есть низком месте, поросшем бузиной да чертополохом. Зачем ему туда переселяться?» — «А не хочет переселяться, пусть совсем проваливает, — твердили сторонники причетника. — Это наша церковь, мы ее собственными руками строили, на собственные денежки и пожертвования, и ею гордимся». — «И мы, — отвечали защитники аиста, — ее строили, и мы деньги давали, уж не хотите ли вы сказать, что вы одни ее строили?» И так до бесконечности. Но причетник умер, и аист таким образом наконец одержал верх; крестьяне перестали спорить, проблема отпала сама собой.

Возникли другие проблемы. Из села сбежал батюшка, проклиная то, что он провел здесь лучшие годы. Слова его можно было понять двояко: что он прожил эти свои лучшие годы в этом проклятом селе, или что именно в этом проклятом селе, независимо ни от чего, он прожил свои лучшие годы. Так что не очень-то было ясно, отчего точно сбежал из села священник. Часть крестьян приняла первый вариант и упрекала священника в неблагодарности, вспоминая все, что могло служить доказательством — материальным и моральным — того, как его уважали и ценили; вторая половина сочла, что священник очень доволен проведенными в селе годами и сбежал только потому, что годы стали не те; они упрекали его в лености и жадности, утверждали, что он был способен на пакость, а однажды даже заснул во время службы, и еще бог знает что… «Конечно же, это были его лучшие годы, — говорили они, — где он еще найдет таких дураков, которых можно водить за нос, обирать и эксплуатировать, и чтобы они все это терпели!» Так что два эти лагеря снова начали препираться, на этот раз о священнике и его последних словах, споры породили так много воспоминаний о прожитых годах, что чуть не дошло до драки. Но именно в этот момент в стране развернулась антирелигиозная, атеистическая кампания, и Лесовик как представитель этого движения решил созвать собрание.

Тотчас оба лагеря перестали спорить и забыли о борьбе аиста и причетника, а также о бегстве священника и его последних словах. Мужики покинули поле боя и оставили Лесовика сражаться с бабами. «Мы, — сказали они, — в церковь не ходим, а ходим в пивную, говори с бабами, это они ходят в церковь. Как сбежал священник, они сами там прибираются, сами покупают свечи в церковной лавке без продавца — кладут стотинки в коробку из-под печенья и берут свечку. Каждая со своей зажженной свечой входит в пустую церковь, стоит там и смотрит на своих святых и мучеников — никто не поет молитв, не читает проповедей, не кадит ладаном, никто не произносит ни слова… Так что, — сказали мужики, — ты, Лесовик, иди, созывай баб на собрание, а нас не трогай, мы будем в закусочной, и, если понадобимся тебе по какому другому делу, только кликни, мы сразу явимся».