Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Лесовик выбрал подходящий момент. Как-то утречком, в воскресенье, он вошел в широко распахнутые церковные ворота, чувствуя на себе подозрительный взгляд аиста, сидевшего под крестом и, вероятно, решившего, что это явился новый причетник. Лесовик поднялся на цыпочках по ступеням и чинно остановился перед дверью. Все паникадила горели, перед иконой Иисуса Христа теплилась лампада; старухи — человек десять — стояли со свечками в руках, молча глядели в сторону алтаря и время от времени тихо что-то нашептывали. Услыхав шаги, они повернули головы, и зажженные свечки тоже повернулись в их руках, чтобы осветить вошедшего. Все они были празднично одеты: в черных платках, черных юбках и черной обуви — некоторые в черных домашних тапках, — и в черных кунтушах. Так что в церкви сильно пахло не только ладаном, но и нафталином и старыми бабкиными сундуками. Кроме свечек, старухи сжимали в сухоньких кулачках черные носовые платочки, чтобы время от времени смахивать слезу, если такая навернется на их сухие горящие глаза.

Лесовик прошел вперед, сглотнул набежавшую от волнения слюну. Глаза и свечки смотрели на него выжидающе. Несколько смешавшись от запаха ладана и нафталина, от сверкающей торжественности икон и праздничной церковной тишины, Лесовик еще сделал шаг вперед.

— Чего тебе здесь надобно, Лесовик? — спросила бабка Велика Йорданчина.

Партсекретарь смутился — уж больно деликатное предстояло дело, требующее спокойствия и такта.

— Я знал, что вы собрались здесь, — начал он как можно спокойнее, — вот и пришел обсудить с вами один вопрос…

Старухи задвигались, головы их склонились друг к другу, послышалось шепелявое перешептывание, но Лесовик ничего не смог разобрать.

— Я не хочу вам мешать, занимайтесь своим делом, — добавил он, немного приободрившись, — побудьте здесь, никто вас не трогает, я просто пришел пригласить вас…

— Куда еще пригласить? — спросила бабка Велика Йорданчина и обвела взглядом других старух — мол, знай наших.

Старухи одобрительно закивали головами.

— Пригласить вас на небольшое совещание, — сказал Лесовик и откашлялся. Эхо подхватило его кашель и закружило высоко под куполом. — Так что пожалуйте потом в клуб, там мы и потолкуем. Я буду ждать.

— Что, неужто снова будешь записывать? — не вытерпела бабка Черна, мать Ивана Стоянова.

Другие старухи приняли это справедливое предположение с той миной, которая должна была выражать: «Так его!»

— Не буду я вас никуда записывать, — ответил Лесовик. — Просто потолкуем кое о чем, на научно-прогрессивной основе, словом, проведем беседу на свободную тему. Так что заходите! — И не дожидаясь ответа, вышел из церкви.

Аист с ненавистью взглянул на него с высоты купола и чуть было не взлетел, но раздумал — ему было лень — и лишь воинственно защелкал клювом: если это новый причетник, то пусть знает, что ему предстоит тяжелая и упорная борьба за святой крест. Лесовик, тоже занятый мыслями о предстоящей борьбе — только против святого креста, — не слыхал предостережения аиста. Он быстро дошагал до клуба, пролистал конспект с выдержками и цитатами, повторил некоторые из них в уме, не заглядывая в написанное, и стал терпеливо ждать.

В церкви старухи по-прежнему стояли у алтаря, но их уже смущало любопытство. Ни одна больше не всхлипнула, не смахнула черным платочком слезу, не извлекла из прошлого событие, достойное сострадания и жалости. Кротость, сострадание и жалость испарились, уступив место готовности к борьбе и решению стойко и бескомпромиссно отстаивать правое дело. В чем оно заключалось, они еще не знали, но были уверены, что оно правое. Почувствовав прилив энергии, старухи сбились поплотнее и решили идти к Лесовику. Они заперли церковь, спрятали ключ в укромное место — в груду лежавших во дворе камней — и сплоченной стайкой двинулись в клуб. Сидевший на куполе аист приветствовал их щелканьем клюва, пожелав победы. Но, занятые своими мыслями и предположениями, они его не услышали.

В клубе бабки расселись по скамейкам, положив руки с зажатыми в кулаках черными платочками себе на колени. Пахло мастикой и мухами, и запах этот незаметно смешался с запахом нафталина из старых бабкиных сундуков.

Лесовик листал свой конспект, притворяясь сосредоточенным, хотя на самом деле был рассеян и нервничал.

— Если будем беседовать, Лесовик, — сказала наконец бабка Велика Йорданчина, — то давай начинай, а то уткнулся в свою тетрадку, будто вовсе забыл, зачем звал.

— И правда! — хором поддержали ее старухи и утерли черными платочками сухие рты.

— Таааа-к… — протянул Лесовик. — Хорошо, что пришли, давайте потолкуем.

— Ну так начинай, — потребовала бабка Анна Гунчовская. — Если тебе надо, начинай.

— Даааа, — сказал Лесовик, не зная с чего начать. — Последнее время замечается одно явление… — Он пытался вспомнить цитату, в которой говорилось об этом явлении, о свободе и осознанной необходимости, об идеологии и суевериях, об опиуме для народа и еще о чем-то, но почувствовал, что еще больше запутывается. Тогда он решил говорить напрямик, своими словами: — Так вот, в последнее время я замечаю некоторые вещи, а именно, что вы собираетесь в церкви без батюшки…

— Не нужен нам батюшка! — прервала его бабка Велика Йорданчина. — Совсем он нам ни к чему. Не хотим от него ни ласки, ни потаски. Все равно в землю теперь зарывают без отпевания. Если ты нас за тем позвал, так лучше и не начинай.

— Не надобно нам никакого попа, — поддержала ее бабка Ралка, Ивана Пенчова. — В Златанове целых два батюшки, а церковь куда хуже нашей.

— У них и крест не позолочен, — добавила бабка Петра Кустовская. — Сколько мы монет дали, чтобы его позолотить, и его, и оклады для икон, и алтарь. Златановцы могут десять священников к себе пригласить и ими похваляться, только церковь у них все равно хуже нашей.

Совсем сбитый с толку, позабыв все цитаты, Лесовик не знал, как ему овладеть положением, и, не придумав ничего лучшего, принялся стучать ножом по чернильнице, в которой чернила давно высохли. Он стучал до тех пор, пока бабки не утихомирились. Они замолчали, но лица их по-прежнему были возбуждены и рты полуоткрыты, готовые в любую минуту снова открыть огонь.

— Да не про попа я вам толкую, — сказал Лесовик. — Сбежал он, и слава тебе господи!

— Слава тебе господи! — повторили хором старухи, словно находились в церкви во время службы.

— Речь пойдет о религии, — добавил быстро он, чувствуя, что на лбу выступил пот. Но у него не было черного платка, и утереться было нечем. — О религии! — повторил он более твердо.

— О какой религии? — спросила бабка Черна, мать Ивана Стоянова.

— О восточноправославной, — популярно объяснил Лесовик.