Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Ну как, играл? — спросил его отец.

— Не, — вяло ответил ему Димитр.

— А в том доме был?

— Не.

— А как же Рурка?

— Какая Рурка? — спросил рассеянно Димитр.

— Как какая? — вмешалась его мать Зорька. — Твоя подружка!

— Нет никакой Рурки! — сказал мальчуган.

Взрослые переглянулись, а Димитр примолк и уставился на ногу, на свой забинтованный большой палец.

Лесовик вырвал лист из блокнота и сказал:

— Вот тебе, Учитель, текст! Я тут десять фраз набросал, напишешь десять лозунгов. Вот рулон бумаги, вот кисти, вот плакатная краска.

Учитель умел красиво рисовать буквы. Еще он умел вправлять суставы, удить рыбу и разводить пчел. У него был сильный голос, он часто пел своим ученикам и играл на скрипке. Все знали его темно-синий, в полоску, двубортный костюм, который он надевал по праздникам; костюм этот всегда выглядел новым. После того как школу перевели на пенсию и отдали под склад зерна и шелковичных коконов, Учитель избегал туда ходить. Но однажды все-таки зашел — дело было зимой, — вытащил измазанный сажей школьный звонок, спрятанный им же самим за печную вьюшку, и принялся звонить — он звонил до тех пор, пока не собрал все село. «Чего трезвонишь? — спросили его. — Неужто снова школу открыли?» Учитель молчал, молчали и все остальные: каждый понимал, что школу открыть не могли — детей в селе нет и учить некого. «Ну ладно, — сказал кто-то из стариков, — потрезвонил, и будет. Чего без толку стоять? Пошли по домам, у всех дела». Крестьяне разошлись, а Лесовик хорошенько его отчитал и хотел забрать звонок. «Не дам!» — сказал Учитель, ушел домой, а когда снова появился, глаза у него были заплаканные.

Все это ожило в памяти Лесовика, когда он стоял на вощеном полу посреди клуба БКП, где теперь помещались и почта и сельсовет. Телефон молчал; в воздухе сипло жужжала проснувшаяся муха и невыносимо пахло мастикой; на стойке, у окошечка, лежали телеграфные бланки, стояла чернильница.

Учитель вернулся из прошлого вместе с закрытой пустой школой, вместе с переехавшими в Рисен или умершими односельчанами, которые уже не могли собраться у школы и спросить: «Чего трезвонишь?» …Лесовик сел на желтый скрипучий стул. Сегодня ночью он перечитывал книгу «Государство и революция». Он читал ее в сотый раз и почти наизусть знал все, что в ней написано. Но вот о том, как это получается, что из могилы встает учитель Димов, умерший от рака горла, и ты даешь ему рулон бумаги, кисти и краску и просишь написать десять лозунгов, там не было сказано ни слова. Лесовик уставился на лист бумаги, снова перечел текст, написанный химическими чернилами на телеграфном бланке:

«На кого ты бросаешь свою землю?»

«Куда девалось твое кооперативное сознание?»

«Если все сбегут, опустеют отчие дома. Останься!»

«Доведем до конца начатое дело, трудности нам не страшны!»

«Вернись, пока не поздно».

И так далее, и тому подобное — до последнего лозунга:

«Почему?»

Перед глазами Лесовика поплыло: «Почему?.. Почему?.. Почему?..»

Это он, Лесовик, создавал кооперативное хозяйство в родном селе, многократно перелицовывал и перекраивал души односельчан, он достал первый трактор… Оркестр исполнил «Интернационал», трактор двинулся, оставляя за собой хвост сизого дыма, крестьяне повалили следом, топча ногами вспаханную межу; а он стоит рядом с трактористом, устремив взгляд к сияющим горизонтам коммунизма, над головой щелкает на ветру красное знамя…

Потом он тоже стоял, только под навесом во дворе Велико, и сокрушенно щелкал языком. Велико первым записался в кооператив, отдал свой скудный земельный надел — жалкие двадцать декаров, — никто его не принуждал, не агитировал, просто он послюнил химический карандаш и подписался. Лесовик обнял его, а Велико вернулся домой, переоделся, умылся, взял веревку, которой связывали скот, снопы, закинул ее на балку и повесился. Почерневший, с вывалившимся языком, качался он на веревке, босые ноги напруженными пальцами тянулись к земле…

«Объясни, что такое человек?» — спросил его как-то дед Стефан, до сих пор оплакивающий свою крохотную бахчу возле речки. «Человек — величайшее творение, — ответил он. — Человек, дед Стефан, — это звучит гордо!» — «Гордо? — удивился дед Стефан. — И чего в нем гордого?..» Вернется он, бывало, домой, а там Мария, его жена, молчит, глаз не поднимает. Доброй была она, тихого нрава. Молчит, а он знает, что она про себя думает: «Зачем с людьми ссориться? Вон бабы не смеют со мной у колодца словом перемолвиться…» Тогда он брал «Государство и революцию» и, размахивая руками, принимался объяснять, рисовать посреди ночи сияющие горизонты, которые открылись ему самому и в которые он уверовал раз и навсегда. Из-за этих горизонтов вырывали ему клещами ногти, загоняли под них деревянные сапожные гвозди, ради них он партизанил, скитался по горам и лесам, клялся и навсегда остался верен клятве!..

Лесовик тяжело поднялся со стула, развернул рулон и взялся за кисть. Он окунул кисть в красную плакатную краску и начал выписывать буквы, стараясь ровно держать линию. Писал, рисовал букву за буквой, а перед глазами возник вдруг Спас в зеленом, небрежно накинутом на плечи пиджаке, с железной улыбкой на губах. Спас протянул тетрадку. «Возьми, — сказал, — проэкзаменуй. Я все столицы мира наизусть знаю».

Очень ему хотелось швырнуть эту тетрадку Спасу в физиономию, но он сдержался, пожал плечами и сказал:

— Ладно. Посмотрим. Столица Испании?

— Мадрид.

— Австралии?

— Канберра.

— Верно. А Эк-квадора?

— Кито.

— Венесуэлы?

— Каракас.

— Чили? — Сантьяго.

— Вот черт! А Финляндии?

— Хельсинки.

Лесовик бросил тетрадку на плетеный венский стул от гарнитура, купленного Спасом у Илариона вместе с домом.

— Мы ломаем головы над жизненно важными вопросами, а такие, как ты, упражняются в географии! — прошипел он.

— Отчего ж не упражняться? Если время есть. Нынче, Лесовик, все подались в учение.

— И зачем тебе эти чертовы столицы?

— Хочу знать. Может, когда пригодится. Вот, к примеру, идешь и видишь: на дороге валяется гвоздь, ведь ты непременно наклонишься и поднимешь его. Если гвоздь кривой, выправишь молоточком и уберешь на место — авось пригодится. Всего-навсего гвоздь! А это — столицы…

Говорил он, проклятый, об этих столицах, сравнивал их с гвоздями так, будто они валялись на земле и поджидали, чтобы кто-то их подобрал, выправил и убрал подальше — «авось потребуются…». «О-хо-хо!» — вздохнул тяжело Лесовик. В печенках сидел у него этот Спас. Всю жизнь он с ним спорил, пытался агитировать, добром молил, дважды в лагеря отправлял, чтобы мозги ему вправили… Даже как-то приснилось ему, будто он убил Спаса — ножом в грудь. Проснулся утром — весь в поту, руки дрожат, — вышел на улицу, а навстречу — Спас, едет на своем проклятом большеголовом казанлыкском осле да еще в лицо ухмыляется…