Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Так говорил отец и качал при этом головой.

Сейчас он ушел в поле сеять, а мать хлопотала на птицеферме.

— Рурка! — снова позвал Димитр.

— Чего тебе? — крикнула она из того дома, но в окошко не высунулась.

— Ты там?

— Тут! Я ж тебе сказала, что я стираю.

— Пошли поиграем, а? Рурка!..

— После, когда кончу стирать… А ты пока иди поищи ребеночка.

Димитр насупился и посмотрел на большой палец правой ноги. «Это камень у тебя под ногами проснулся и ударил, — сказал отец давеча, завязывая Димитру ушибленный палец. — Камни, они лежат на дороге и спят, а такие, как ты, сорванцы, бегают как оглашенные, не глядя под ноги, и их будят».

И еще отец сказал, будто Рурки вовсе нету. Ну и пусть. Где бы только найти ребеночка? В домах пусто, во дворах пусто, одна только бабка Воскреся сидит в тенечке так, чтобы ее все видели. Кто это «все», когда в селе никого нету? А уж грудного ребеночка и подавно! Димитр вспомнил, как плачет маленький улахиненок, и сам не понял, каким образом тот сжал ему горло.

«Эй, отпусти, сейчас же отпусти, ты, улахиненок!» — хотел сказать мальчуган, но в горле у него вдруг что-то вякнуло. Сначала как будто кошка мяукнула, а потом тоненько так заверещало: «Ааааааааа», словно Димитр сам превратился в грудного улахиненка… И снова: «Аааааааааа», пропади оно пропадом, это горло! Ушибленный палец двинулся вдруг по дороге, а босые пятки пошли за ним. «Куда это я?» — спросил себя Димитр, а ребеночек все плакал у него в горле. Мальчуган попробовал было заткнуть ему рот, ребеночек запищал еще громче. «Вот и ребеночек нашелся! — подумал Димитр. — Кончит Рурка стирать, и я ей его отнесу. Раз она так хочет ребеночка, будет ей ребеночек!» Забыв про улахиненка, мальчуган твердо уверовал, что у них с Руркой есть свой ребеночек, который каждую минуту может зареветь. Но пусть он пока помолчит. И ребеночек замолчал.

А бабка Воскреся была занята мыслями о кладбище, откуда она только что вернулась. Она перебирала в памяти, кому из мертвых о ком из живых она что сказала, не пропустила ли кого или чего. «Все я им, кажись, рассказала, — успокоила она себя, — а вот что я расскажу живым о мертвых, когда все вернутся с поля? Сеиз спрашивал про Лесовика и дед Стефан — тоже; сам Лесовик никогда о них ничего не спросит — для него те, кого зарыли, вовсе сгинули. А Сеиз жив-живехонек, лежит себе спокойненько, руки скрестив, это я их ему скрестила после того, как обмыла и переодела, снаряжая в последний путь. Он и севом интересовался, и землей, и домом своим. И Анна Гунчовская, и бабка Велика, и Ралка, Ивана Пенчова, и Петра Кустовская, и Дамяница из верхнего конца села — все хотят знать, что в селе творится. Кто из односельчан уехал в город или в Рисен, а кто остался? Как поживает Иларион после того, как вернулся из города и выкупил у Спаса свой дом, заплатив при этом на пятьдесят левов дороже, не собирается ли снова его продавать? Я им сказала, что он-таки уже продал его за первоначальную цену. Спрашивали: выстоит ли Лесовик, не сдался ли на уговоры Ликоманова? Я им ответила — пока что не сдался, ведь упрямей его нет в селе человека. Уж я-то его хорошо знаю, сама небось повивала».

Вспомнив, как она когда-то повивала, бабка Воскреся забыла про кладбище, забыла про Сеиза, забыла про деда Стефана и других. Ей почудилось, что где-то заплакал грудной ребеночек. Сначала тоненько так вякнул, будто кошка мяукнула, а потом вывел длинное «Аааааааа».

Вот плач оборвался, потом зазвучал еще громче, еще настойчивей — так плачут младенцы, когда требуют, чтобы их перепеленали.

Бабка Воскреся слезла с сундука, где она сидела в тени, поджав ноги как кошка, и пошла на плач младенца. С тех пор как у Зорьки и Недьо родился сынок и его назвали именем деда Димитра Столетника, чтоб он жил до ста лет и был опорой села, никто больше в селе не рождался, если, конечно, не считать детей Улаха, которых с каждым годом становилось все больше. Ведь Улах был человек пришлый, переселенец с равнины. «Кто ж это родился без мово ведома?» — удивилась бабка Воскреся.

Она подошла к воротам Дачо.

Все было на своих местах. Кошка сидела на заборе, умирая с тоски по хозяину, овраг, наполненный водой, изгибаясь, бежал среди зарослей бузины, бурьяна и дикого перца, мост-качели висел себе одиноко, мечтая кого-нибудь покачать или ощутить на себе тяжесть человеческих шагов, а перила мечтали, чтобы их ласково погладили человеческие руки. «Здравствуй, мост! — сказала ему бабка Воскреся. — Не знаешь, кто это только что плакал?» Мост покачал головой. Ведь он тоже был живой, этот мост, у него тоже была душа, распятая между берегами оврага. Бабка Воскреся часто с ним разговаривала, она ему рассказывала про Сеиза и Анну Гунчовскую, припоминала, как однажды вода в овраге так поднялась, что унесла старый мост и Дачо пришлось смастерить новый; как по новому мосту ходили козы и только одна упрямая коза — Сашка — всегда шагала вброд, прямо через овраг.

А уж о людях и говорить нечего, все по нему хаживали — и старые, и молодые. Он покачает их, порадует, потом переведет с одного бережка на другой.

Тут снова заплакал ребеночек. Бабка Воскреся вся превратилась в слух, но Димитра, сидевшего на ветке старой груши во дворе у Дышла, не приметила.

А Димитр все еще удивлялся, как это ребеночек забрался к нему в горло и теперь он может им командовать — когда плакать и когда молчать. Мальчуган разрешил ему еще раз подать голос. Тот мяукнул котенком, после снова затянул «Ааааааааааа», а в конце загугукал… И в этот момент Димитр увидел насторожившуюся, ловящую звук бабку Воскресю — она шла на голос и уже приближалась к воротам Дышла. Димитр спрыгнул с груши и сквозь лаз в заборе нырнул в соседний двор — Йордана Брадобрея. Большой палец снова разбудил спавший камень, Димитр охнул и, схватившись за ногу, сел на грядку с помидорами. Он хотел было сунуть палец в рот, чтоб поскорее прошла боль, но оказалось, что это можно проделывать только с пальцами, растущими на руках.

— Дышло! — услыхал он голос бабки Воскреси из-за высоких цветущих мальв.

Никто не ответил.

— Где это ребеночек плачет?

Димитр засмеялся, боль в большом пальце тотчас утихла. «Где плачет ребеночек? Да вот здесь, бабка Воскреся… Вот здесь», — тихонько сказал он, и тут его осенило: раз Рурка занята стиркой, почему бы ему не поиграть с бабкой Воскресей? Выходит, раз ты хочешь с кем-нибудь поиграть, то без ребеночка не обойтись. Димитр, прихрамывая, доковылял до дома Йордана Брадобрея, спрятался за бочку с дождевой водой и снова выпустил из горла детский плач. Один его глаз следил за воротами, другой, моргая, уперся в доски бочки, усеянные черными дырочками. Пахло гнилым деревом и застоявшейся дождевой водой.