Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Бабка Воскреся открыла калитку и заглянула во двор. Димитр на мгновение ослеп от зеленого сияния вечно молодых бабкиных глаз, ребеночек тоже ослеп и замолчал.

— Никого нет, — сказала бабка Воскреся, — да и откуда в доме Йордана Брадобрея быть ребеночку? Йордан давно уже уморил всех своих жен, в том числе и последнюю. Но не об том речь.

Она постояла, удивляясь такому чуду. А сердце Димитра стучало часто и громко, он боялся, как бы бабка Воскреся не вздумала пойти к дому. Но она не пошла, а вернулась на улицу, притворенная калитка скрыла бабку от его снова прозревших глаз.

Димитр рассмеялся от удовольствия.

«Я вот вам покажу! Перестанете говорить, что никакая Рурка не живет в том доме, — пригрозил он. — Может, и ребеночка, скажете, нету?» Он поднес палец ко рту, чтобы ребеночек не плакал, покачал его маленько, чтобы отвлечь и успокоить. Перелезая через низкий плетень, он поднял ребеночка повыше, чтобы его не задели хворостины.

«Некому рожать, — повторила про себя бабка Воскреся, остановившись в тени фонарного столба у ворот Йордана Брадобрея. — Верно, это эхо от тех времен, когда в селе рождались младенцы, а я их принимала и повивала. Ведь я всех принимала и повивала, кроме деда Димитра Столетника — он меня упредил! Видать, селу охота, чтоб в нем детки рождались, вот детский плач и возвращается эхом, и бабы возвращаются… Вот они!» Бабы и вправду появились! Они шли навстречу бабке Воскресе: в длинных белых рубахах посередь бела дня, босые, с распущенными волосами… Набухшие животы покачивались — им пора было разрешиться от бремени. Бабы остановились в тенечке, у ворот Йордана Брадобрея, и бабка Воскреся уловила запах, он отдавал молоком. Она сделала знак, чтобы они молчали, и они молчали, а их чистые распущенные по плечам волосы блестели даже в тени. «Я обещала повести вас в поле, — тихо заговорила бабка Воскреся, — чтоб могли вы цветочков нарвать, веночков сплести и в реку их бросить, дабы урожайный был год, дабы земля родила и вы тоже счастливо разрешились от бремени, дабы дома ваши наполнились детским смехом». — «Так пойдем же», — тихо отозвалась одна из баб. Это была мать Лесовика. «Идем, — согласилась бабка Воскреся, — только нужно, чтоб прежде стемнело, а то середь бела дня на поле и люди, и скотина, и другая живая тварь, они вас увидят и все дело испортят». Тогда бабы заплакали, и слезы их закапали на пыльную дорогу, на камни и прошлогоднюю полову.

«Чего вы ревете? — спросила она их шепотом. — Куда так торопитесь? Для каждой придет свой черед. У каждой приму я ребеночка — перережу пуповину и выброшу. Куда? Куда господь бог велит, а потом он явится и ее заберет, человеческая жизнь недолга — длиной с пуповину».

Бабы притихли. Теперь заплакала бабка Воскреся. Димитр увидел ее слезы через прутья соседнего плетня, услышал, как она тихо поскуливает, и удивился, чего это бабка ревет, стоя в тени у ворот Йордана Брадобрея. «Может, она тоже нечаянно разбудила спавший на дороге камень?» — подумал мальчик. Но из своей засады ему не удалось разглядеть большой палец на ее правой ноге. «Ничего, бабка Воскреся, — успокоил он ее про себя, — не надо плакать, до свадьбы все заживет. Давай лучше с тобой поиграем! У меня и ребеночек есть. А когда Рурка постирает, я с ней начну играть, а ты пойдешь и снова сядешь на сундук».

— Я и тебя повивала, — сказала ему как-то бабка Воскреся.

— Как это повивала? — не понял мальчонка.

— Да так, когда ты родился, — сказала бабка, — я перерезала пуповину, потом тебя запеленала и показала людям. Все село тогда собралось у вас во дворе.

Из этих слов Димитр понял, что каждый человек перед тем, как родиться, висит подвешенным к небу на веревке — то бишь на пуповине. Приходит бабка Воскреся, перерезает веревку — пуповину, и человек падает прямо в село — то бишь рождается. После этого его пеленают… Димитр подумал про то, как пеленают, и ребеночек снова проснулся у него в горле.

Он заплакал с такой поспешностью, что Димитр едва успел заткнуть ему рот. Бабка Воскреся подняла голову, слезы ее моментально иссякли, глаза снова зажглись зеленым сиянием. Она направилась к плетню. А Димитр уже улепетывал через вспаханный огород. Он выскочил на узенькую улочку и припустил к верхнему концу села, время от времени ребеночек подавал голос, а сам он прятался в тени, — за домами и между сараями. Бабка неотступно следовала по пятам. Димитр видел, как ее качает, заносит из стороны в сторону, как она взбирается и спускается но крутым взгоркам, как тяжело дышит и отдувается. Один раз она даже поскользнулась и с треском вломилась в колючий куст, но высвободилась из колючек и снова побрела на голос ребеночка. Димитр забыл про слезы, забыл про Рурку и, увлекшись игрой, повел за собой бабку через все село. Потом они перебрались на другую сторону оврага, и он долго водил ее по огородам — до тех пор, пока они не пересекли шоссе и не вышли за околицу. Ни он, ни ребеночек не знали устали. Когда по тропке они вернулись к оврагу и впереди возник висячий мост-качели, Димитр спрятался в зарослях бурьяна и дикого перца — ему хотелось посмотреть, как бабка Воскреся перейдет по качающимся доскам на другую сторону. Вот бабка, едва держась на ногах, показалась на взгорке, она опиралась на палку, подобранную где-то по дороге, платок сполз на глаза, зеленое сияние потухло.

Бабка Воскреся ступила на качающийся мост, прошла по нему несколько шагов и остановилась. Мост только того и ждал. Заскрипев, он весело запел песню своего мастера и принялся бабку качать. Его перила и доски запели хором. Димитр издал было детский плач, но мост заглушил его своей песней. И овраг запел, и синие камни, и заросли бузины и дикого перца тоже запели… Церковь отозвалась солидным басом с высоты холма, с высоты креста, возле которого каждый год вил гнездо аист. И дома подхватили песню, и каменные ограды, и ворота — каждый пел своим собственным голосом — низким или высоким, глухим или звонким, надтреснутым или медвяно нежным… И песня эта не имела ни слов, ни мелодии, потому что была без конца и начала.

Мальчуган попытался было тоже запеть, но голос его не слушался, а ребеночек исчез. Димитр понял, что игра кончилась, поднялся из зарослей бурьяна и дикого перца, которые все еще драли глотки, спустился под мост и зашлепал вброд на другую сторону. Наверху бабка Воскреся пела об урожае, о рождении и смерти, о земле и семени, о вечном круговороте жизни, но маленький Димитр уже не слышал ни слов, ни мелодии этой незнакомой ему песни.

Он вернулся в пустой дом и сел на ступеньку лестницы. Тот дом стоял, набитый коноплей, половиками и бочками, которые не должны были рассохнуться. Димитр не кликнул Рурку, он даже не поинтересовался, кончила ли она стирать, а она тоже не высунулась в окно того дома. Вечером, когда его отец Недьо и его мать Зорька вернулись с поля и с птицефермы, он впервые заметил, что оба они старые и усталые люди.