Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— А ты помолчи! — оборвала ее бабка Черна.

Иван курил, кусая губы и поглядывая по сторонам. Коца задумалась о своих давно похороненных родителях, о молодости. Мысли ее ушли в сторону и увязли в повседневных делах и заботах; она стала думать о Бончо и медицинской сестре, с которой он начал встречаться. «Только бы не наделал глупостей. Прежде всего ему нужно кончить институт, стать врачом, а уж потом…» В последний раз, стоя с ним под аркой у входа во двор казармы, она сказала: «Те девушки, Бончо, которых тебе предстоит любить, только сейчас рождаются». Бончо рассмеялся, взял бутылку с ракией, которую она привезла, и глотнул прямо из горлышка; младший сержант тоже отпил и покосился на обсаженную тополями аллею — не идет ли кто из начальства. И о Цонке думала сейчас Коца: «Уж больно ей дается математика. Работать собирается в вычислительном центре. И откуда у нее эта деловитость и самостоятельность? На лбу аж морщины появились от постоянного умственного напряжения. Надо еще раз сказать Ивану, чтобы дал ей пятьдесят левов — пусть сошьет себе длинное пальто по последней моде…» — «Я ей покажу «макси»! Пятьдесят левов захотела! — сказал давеча Иван. — Она мне когда-то всю душу из-за «мини» вымотала, требовала такое платье, чтоб ноги до самого верха было видать, а теперь пальто «макси» подавай!» Упрямый он, Иван. Если не согласится, сама дам, когда будут за трудодни выплачивать… — Коца посмотрела на свекровь. — И чего мучает мальчонку? — Уважение к давно забытому покойнику и мимолетная жалость испарились. — Скорее бы все кончилось, — подумала она, — и так люди смеются».

— Мама, — не выдержал Иван. — Давай сначала закопаем, а после будешь разговаривать. Меня дела ждут…

— После, говоришь? — пронзительно закричала бабка Черна. — Всю жизнь «после» да «после»! После того, после сего! Двадцать лет молчала, слова не проронила! — Она воздела руки и заголосила: — Стоян! Стоян!..

— Чего? — отозвался внук.

Ноги у него затекли, коленям было больно, и он попытался встать.

— Стоян! Стоян! — снова воскликнула бабка Черна и упала лицом на ящик.

Ивана только теперь проняло, горло сдавила спазма. Целый год мать приставала, чтобы он перевез кости отца, и он наконец согласился. Взял мотоцикл, привязал сзади лопату и ящик и поехал в село. С трудом отыскал могилу: крест облупился, буквы сошли, масло в разбитой лампаде превратилось в клейкую массу. Все вокруг заросло бурьяном, даже дикий чеснок вырос на могиле. Иван вырвал чеснок. Его мутило. Неожиданно из зарослей бурьяна поднялась бабка Воскреся.

— Выкапывать собрался, Иван? — спросила она.

Иван не ответил, вонзил лопату в могилу. Когда двадцать лет назад хоронили отца, бабка Воскреся тоже была здесь.

Тогда между могилами лежали островки серого, нерастаявшего снега, на припеках ползали муравьи, от земли шел легкий пар. Тоской и слабостью наливались мускулы, перед глазами трепетал синеватый воздух. Батюшка гнусаво что-то тянул, рядом с места на место перепархивали голуби.

Приехали братья: Крыстьо — майор, весь туго перепоясанный ремнями портупеи, шея толстая, красная, глаза заплаканные; Игнат — худой, желтый, в черном легком пальто и новых полуботинках; он все выбирал место, куда ступить, чтобы их не запачкать.

Мать, припав к гробу, гладила ноги отца, выла и причитала — на кого он их оставил, одних, без земли… Почему в свое время не продал те нивы, что у Овечьего родника?.. Жалела вола их, Сивчо, сокрушалась, что стучит он по ночам рогами в ясли, потому как не кормлен, не поен. Вспоминала о собаке, Гарипе. Вспоминала и о том, как Стоян выкрал ее из родительского дома и они укрылись в нижнем квартале, у Гунчовских, вспомнила о венчании… Бабка Воскреся сидела тогда на корточках в изголовье умершего, прогоняла заползавших на лицо муравьев, поправляла цветы. Она повивала его при рождении, она же и обмыла после смерти. Все село повивала бабка Воскреся, все село готова была обмыть и проводить в последний путь.

— Выкапывать собрался? — повторила она.

— Выкапывать, — глухо ответил Иван, глядя на вонзенную в землю лопату.

Лопата ударилась о доски, и они распались трухой. «Прах, один только прах и остался, ничего больше!» Иван не чувствовал скорби по покойному, словно копал колодец, на душе было холодно. Огрубевшая, задавленная повседневными заботами, она не поддавалась жалости. Нельзя было вырыть ни прошлого, ни молодости, ни спрессованных в земле лет. Сейчас он просто копал обычную землю. Обернувшись, увидел глаза бабки Воскреси, горящие, зеленые, и почувствовал дрожь. Снова наклонился, отложил лопату и стал разгребать землю руками. «Прах, прах…» Потом нащупал кости. Он отряхивал с них землю и складывал в полиэтиленовый мешок. Потом засыпал могилу, утрамбовал землю ногами и зашвырнул крест в заросли бурьяна. Выпрямился. Взмокший от пота, подавленный, он стыдился этих костей, стыдился белого дня.

— Иван! — позвала бабка Воскреся.

— Чего тебе? — вздохнул Иван.

Он совсем забыл о старухе.

— Туда отвезешь?

— Туда.

— А что поделывает Черна? Жива еще?

— Жива.

— Она будет долго жить… — протянула бабка Воскреся. — Когда я ее принимала, пуповина никак не хотела рваться, крепкая она у нее — пуповина-то…

И снова впилась в него глазами. Не выдержав взгляда горящих зеленых глаз, Иван наклонился, взял полиэтиленовый мешок и положил его в ящик. Дома он приделал к ящику ручки и сейчас, подняв, удивился его легкости… Вспомнил Иван тот день, когда над ним впервые взошло широкое отцовское лицо, затмив собою солнце. В тени этого лица услыхал он впервые отцовский голос, говоривший о земле, о снопах, о декарах, услыхал звон колокольцев, звуки вечернего стада, глухие удары маслобойки. Громадным был отец, выше гор…

— Иван!..

Он поставил ящик на землю и стал надевать нейлоновый плащ, с двумя пряжками на спине.

— Ты ведь знаешь, что я его повивала?

— Знаю.

— И тебя, Иван, тоже.

— И меня. Ну и что?

— Ничего. А ты знаешь, от чего умер твой отец?

— От инфаркта.

— Как же! Из-за тебя он умер.

— Не говори глупостей.

— Из-за тебя, Иван. Из-за того, что ты отдал землю…

— Ладно, сынок, зарывай, — сказала наконец бабка Черна.

Она поцеловала ящик, потом подозвала невестку и внука, чтобы они тоже поцеловали. Иван наклонился, приложил сомкнутые твердые губы к еще не просохшей черной краске, и в эту минуту его поразила мысль, что, склонясь над отцом, он закрыл собой солнце. Но уже не было рядом ни холмов, ни гор. С ближайших полей долетало глухое тарахтенье тракторов. Не было и братьев: ушедшего в отставку Крыстьо и Игната, запомнившегося ему в черном пальто и новых полуботинках, которые тот старался не запачкать. Ушли в прошлое вспаханные межи и небольшие объединенные поля первого кооперативного хозяйства, ушли в прошлое собрания в прокуренной канцелярии сельсовета, длившиеся до утра, ушли в прошлое железные щупы, которыми искали в крестьянских амбарах спрятанное зерно, ушел в прошлое Велико, повесившийся под навесом своего дома, ушли в прошлое блокноты, в которые Иван Стоянов кривыми буквами записывал новую науку и политику, ушли в прошлое и двадцать два декара отцовской земли — пропади они пропадом, эти декары!