Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Не вовремя Кольо-фельдшер уехал на эти курсы, — ворчал Лесовик. — Надо было позвать акушерку из Златанова. Бабка Воскреся небось совсем слепая, не дай бог…

— Бабка Воскреся свое дело знает, — успокоила его бабка Анна Гунчовская и пошла к дому, чтобы помочь повитухе. За ней двинулись бабка Велика Йорданчина, бабка Петра Кустовская, бабка Ралка — Ивана Пенчова, бабка Черна — мать Ивана Стоянова, засеменила и бабка Дамяница из верхнего конца села. Графица и Стояна пошли было следом, но Председатель их остановил.

— Достаточно, — сказал он, застегивая полушубок, — не на митинг идете.

— Мы тоже можем чем-то помочь, — сказала Графица, — воды принести…

— И без вас принесут. Мы еще вчера выделили специальную бригаду в помощь роженице. Если потребуется, позовем. Сидите здесь и молчите.

Но молчать никому не хотелось. Люди жались под навесом или переминались с ноги на ногу во дворе, в снежной жиже. Южняк стих, слышались звон капели, покашливание, чирканье спичек. Пахло дымом домашнего очага — пользуясь безветрием, он жался к земле, шарил, разыскивая присыпанные землей виноградные лозы и тлеющие в саду серые островки ноздреватого снега; пахло выкуренными натощак первыми цигарками, теплой, душной овчиной… Чем только не пахло! Каждый в полумраке ощущал присутствие других и удивлялся: с каких пор они не собирались вот так, вместе? Да куда там, они никогда не собирались зимой, средь ночи… Потому и молчать было невмоготу. Даже Улах испытывал желание что-то сказать, но не знал что. И тогда бывший директор бывшей школы — учитель Димов — прошептал взволнованно:

— Черт подери, ведь это за столько лет первые роды.

— А Улах? — отозвался Спас.

— Улах не в счет, он пришлый, — сказал Лесовик.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Председатель, задетый его словами. — Что с того? Я тоже пришлый. Давай не будем делить людей на пришлых и не пришлых. У нас в республике все граждане равны.

— Равны-то равны, — спокойно ответил Лесовик, — но население делится на различные слои.

— Нет никаких слоев, — сказал хмуро Председатель и, понизив голос, добавил: — Ты что, сам, никак, разжигаешь расовые споры? Что еще за дискриминация?

— Да нет же, Председатель, — засмеялся Лесовик, — Улах наш человек, просто он в селе новый…

— Не такой уж он новый, — еще больше обиделся Председатель. — И я не новый.

— Не новый, — встрял Спас. — Мы к тебе уже попривыкли.

Они замолчали, примиренные. Дачо решил использовать перемирие и сказал:

— Мне сегодня снилась сова, она меня в лицо клевала, кажись, не к добру это…

— Не к добру, — подтвердил дед Стефан. — Мне тоже однажды приснилась сова, она тоже в лицо меня клевала, а после у меня отобрали бахчу…

— Ты все со своей бахчой! Сто лет пройдет, а тебе все ее будет жалко, — прервал его, поморщась, Лесовик. — Может, обратно вернуть — подумаешь, каких-то три декара.

— Три декара и два ара, — поправил его дед Стефан. — Не надо, Лесовик, можете не возвращать, — добавил он кротко и хлюпнул носом. — Я уже перестал о ней жалеть. Да и когда у тебя что-то возьмут, а потом отдадут обратно, оно как бы уже не то, что было прежде.

— Это точно, — мрачно заметил Американец. — Совсем не то. По себе знаю.

Босьо тоже хотел вмешаться и сказать, что это так, но промолчал… «Да, — сказал он сам себе, — то, что один раз было, второй раз не повторится, а ежели и повторится, то будет совсем не тем. Вот и птичка прилетела и спела мне мою собственную песню, а я не могу ничего объяснить другим людям. И тополь, который вырос на месте старого, срубленного отцом, совсем не такой, как тот, что был прежде. Все тополя, все птички, все песни разные, — сказал себе с грустью Босьо, — и мы все разные, хотя и одинаковые…» Так сказал про себя Босьо и замолчал тоже про себя.

Облака раздвинулись, и в небе вспыхнули звезды, капель не смолкала, а во дворе тоже вспыхивали огоньки — человеческих сердец и цигарок. Люди сидели на бочонках, на ящиках, на ларях, на бревнах, на дровах, сложенных под навесом, — кто на чем. Дед Стефан сел на свою собственную когда-то бричку, которую купил у него сельсовет, чтобы возить стариков к месту их последнего упокоения, — Недьо поставил ее к себе во двор, чтобы подтянуть рессоры, и она осталась под навесом, как бы в гараже.

— А мне снилось, будто надвигается гроза… — решила что-нибудь сказать жена Дачо, но муж грубо ее оборвал:

— Никто тебя не спрашивает, что надвигается и что ты во сне видела…

Жена замолчала и уже мысленно, про себя, сказала мужу все, что следовало ответить, потом повторила это еще раз и, удовлетворенная, притихла, чтобы послушать, что скажут другие. Но вместо других снова заговорил Дачо.

— Надо же, кто мог ожидать от Зорьки такой прыти? У нее внуки, а она снова рожает. Видать, здоровая у ней утроба — весь их род такой крепкий…

— Эти внуки, сыновья и дочери, что живут в городе, — сказал Спас, — теперь их совсем проклянут.

— Не посмеют, — сказал Председатель, — мы поддержим и Недьо и Зорьку. Вся страна их поддержит, и все законы будут на их стороне. Я лично зарегистрировал их брак — как вдовы и вдовца. Столько лет они прожили добрыми соседями, в полном согласии, чего ж им оставаться одинокими? Никто не имеет права их проклинать.

— Только бы дите родилось здоровым, — прошептал Гунчев, глядя на светящиеся окна своими красивыми женскими глазами.

— Может и умереть, — сказал Дачо. — С возрастом кровь у женщин становится ядовитой.

— Язык у тебя ядовитый! — не выдержала его жена, но Дачо толкнул ее локтем в бок и прошипел:

— Тебя никто не спрашивает. Лучше молчи.

— Дай-то бог, чтоб ребеночек родился здоровенький, — сказала Стояна и заплакала — одними слезами, без голоса. И Графица, заразившись от Стояны, тоже заплакала, и другие бабы стали всхлипывать, припомнив, как сами рожали. Даже несколько мужиков ненароком пустили слезу — плач заразителен, как смех, если уж пойдет по людям, с ним не совладаешь.

— Фу ты, чего разнюнились? — возмутился Лесовик. — Словно мы не на роды пришли, а на похороны. Улах! — крикнул он. — Принес бы ты свой кларнет и держал бы его наготове.

— Не, не, — испуганно отшатнулся Улах. — Не пойду я за этим непослушным кранлетом. Я ему одно велю играть, а он другое наяривает.

— Не бойся, будет играть то, что велим, — отрубил Лесовик. — От тебя зависит, что он будет играть. Отправляйся.

— Не пойду, — повторил Улах и стал потихоньку продвигаться к воротам, ступая по лужам талой воды.

— Иди, иди, Улах! — крикнул Лесовик. — Никаких выводов не будет!

— Могу и сходить, раз не будет, — пробормотал Улах, не очень-то веря Лесовику.

Недьо бродил по открытым сеням как пьяный, переставлял стулья, потом спустился, снял с гвоздя коромысло, поносил его и снова повесил. Из глубины дома слышались стоны роженицы и вкрадчивые заклинания бабки Воскреси. Через двери входили и выходили старухи, носили воду, возбужденно перешептывались, гнали прочь Недьо, выговаривали ему и улыбались друг другу, как заговорщицы.