Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Слышу, — сказал Спас. — А выпивку и закуску брать?

— Возьми, — сказал Лесовик. — Устроим общенародную складчину.

— Идет, — засмеялся Спас. — Я как раз мерил колбасу. Двадцать два метра тринадцать сантиметров получилось. Метр тринадцать отрежу. Останется ровно двадцать один метр.

«Спас, передов. о меж. тур. колбас. 1 м 13 см», — отметил в блокноте Лесовик.

Дачо обещал исполнить солдатскую песню «Полюби ты меня, Аннушка».

— Аннушка? — вмешалась в разговор Дачина жена — она стояла возле свинарника и прислушивалась к разговору. — Что еще за Аннушка?

— Героиня одного романа, — бросил Дачо не оборачиваясь и ухарски подмигнул Лесовику.

— Раз тебе так хочется, спой про Аннушку, — согласился Лесовик.

А Гунчев заявил:

— Я петь не умею и стихов не знаю. Наша Гена читала когда-то одно наизусть, «На лугу растет ромашка», но я его дальше не запомнил. Вот если надобно что-нибудь тяжелое перетащить, это я с удовольствием. Позову Йордана Брадобрея, и мы мигом управимся. А художественный номер — это я пас!

— Не знаю, — строго сказал Лесовик. — Позови Йордана, и чтоб к вечеру был номер — индивидуальный или коллективный, не важно, но чтоб был! Вы ударники, наша гордость, мы вас фотографировали, ваши портреты целый год висели на доске Почета, и вообще считай это партийным поручением, слышишь?

— Слышу, — ответил Гунчев. — Раз поручение, постараюсь что-нибудь придумать. — И он жалобно взглянул на Лесовика.

Улах варил во дворе похлебку, домочадцы его сидели вокруг котла и наблюдали за тем, как он орудует большой поварешкой. Улахиня держала на руках одиннадцатого улахиненка, а живот ее снова набух.

«Какой же номер потребовать от Улаха? — подумал Лесовик. — Его коронный номер всегда один и тот же: сварганит одного улахиненка и сразу же начинает трудиться над следующим».

— Ну как, починил свой кранлет? — спросил он.

— Починил, бай Лесовик, — осклабился Улах.

Домочадцы подхватили его улыбку и растянули ее в полукруг…

Удовлетворенный Лесовик вышел со двора бывшего дома бабки Мины, который сельсовет предоставил Улаху как представителю нацменьшинства, — только нацменьшинство это все росло и росло. «Ничего, пусть множатся», — подумал Лесовик, глядя на вещи по-государственному.

Последней он открыл калитку Сеиза. Сеиз лежал у печки в нижней горнице. Он был накрыт ватным одеялом без пододеяльника, а поверх — шерстяным с изображенными на нем пальмами. Он был бледен и готов двинуться в последний путь. Рядом сидела по-турецки бабка Воскреся и смотрела на него своими вечно молодыми зелеными глазами. Ждала.

«Ждет, проклятая, — подумал Лесовик, — всех нас повивала и всех нас проводит в последний путь…» Но потом он сообразил, что именно бабка Воскреся истопила печь и вскипятила молоко; она заботилась об умирающем, потому что у Сеиза никого из близких уже не было в живых. Подходя к постели, он кивнул бабке с благодарностью.

— Сеиз, — прошептал он.

— А? — очнулся Сеиз, перестав вглядываться в ту даль, которая его ждала.

— Сеиз! — повторил Лесовик. — Мы вечером устраиваем новогоднюю вечеринку, все обещались прийти. Слышишь?

— Слышу, — невнятно ответил Сеиз своими голубыми, угасающими глазами.

— Бабки испекли баницу с пожеланиями, на счастье, — сказал Лесовик громче. — Для каждого приготовили по пожеланию. И для тебя тоже, Сеиз. Слышишь?

Сеиз кивнул, глаза его немного прояснились.

— Не падай духом, Сеиз, может, обойдется.

Умирающий перевел взгляд на лицо бабки Воскреси, на зеленое сияние, льющееся из-под черного платка, и черты лица его ожили. «Нос еще не совсем заострился, — подумал Лесовик, исполненный надежды, — может, и обойдется».

— Не сдавайся, Сеиз, — сказал он и погладил костлявую, все еще теплую руку. — Я сам лично выберу тебе кусок и принесу. Слышишь, не сдавайся, Сеиз. Может, обойдется.

— Какое, Лесовик! — с трудом проговорил Сеиз. — При-не-си… при-не-си на счас-тье, слы-шишь?

— Слышу, — ответил Лесовик, вытащил блокнот и записал: «Сеиз. На счастье».

Недьо постучал в ворота. Прислушался — со двора не донеслось ни звука. Снова постучал… В ушах зазвенело от тишины. Немного погодя хлопнула дверь, прошелестели шаги, бренькнуло задетое ведерко, и появилась бабка Воскреся. По его смущенному лицу она все поняла, но на всякий случай спросила:

— Начались?

— Кажись, начались, — заплетающимся языком пролепетал Недьо.

— Иду, — сказала бабка.

Дачо высвободился из кошмарного сна. Ему приснилась сова, она клевала его долго и упорно. Он ощупал лицо, но ран не было. Услыхав стук в бабкины ворота, Дачо вылез из-под одеяла, подошел к зарешеченному окну и уставился в темноту ночи.

— Начались, — сказал он вслух.

— Что? — спросила жена сквозь сон. — Гроза? — Ей снился жаркий душный полдень; солнце нещадно пекло, а со стороны Голого холма надвигались тяжелые, набрякшие тучи.

— Да нет, не гроза, у Зорьки, никак, начались роды. Недьо прибегал за бабкой Воскресей.

— Ой-ёй-ёшеньки! — вскрикнула жена и соскочила с кровати.

Пока Дачо будил Лесовика, жена его пошла к Графице. Графица сообщила Спасу, тот — Босьо. Графица забежала и к Дышлу, завернув по дороге к деду Стефану. Гунчев услыхал голоса и вместе с Американцем разбудил Йордана Брадобрея, который в этот момент видел во сне красотку, очень пышную и очень гибкую. Его четвертая жена умерла, и все в селе уверяли, будто он ее уморил — как и первых трех.

Генерал — тот вовсе не ложился. Он встал из-за пишущей машинки, отложил страницы, даже не прочитав написанное. Председатель услыхал под окном шум и возбужденные голоса и, решив, что снова, как в прошлом году, загорелась кооперативная солома, выхватил из-под подушки револьвер. А по всей улице уже хлопали двери, в окнах зажигался свет, кашлем заходились старики, суетились старухи… Засияло, загорелось посередь ночи село, все еще присыпанное снегом, хотя южняк этим вечером уже налетал из-за Боаза — вы же знаете, как он гудёт, спускаясь с этого перевала, и поедает по пути сугробы. Генерал надел старую шинель и тоже вышел. По дороге двигались люди, и он пошел с ними — одни тихо переговаривались, другие молчали, одни еще не ложились, другие еще не совсем проснулись. У дома Недьо собралось все село. Зорькин дом стоял рядом, в том же дворе, в окнах его было темно. Когда Зорька с Недьо поженились, Недьо снес разделявший их плетень, оставив общую ограду. Получился общий двор с двумя воротами и двумя домами. В ворота то и дело входили крестьяне и искали, где бы сесть, все старались устроиться под навесом, хотя ни дождя, ни снега не было, правда, небо давило на землю и было темно-синим, как бывает после прилета южняка. Все село собралось в этом просторном дворе.