Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Председатель огляделся и заметил в полной тишине:

— Гляди-ка, сколько народу! Вот здорово! Вот молодцы…

— Слушай, Иван, — сказал Спас, и все повернулись к нему, чтобы понять, к кому из Иванов он обращается. Председатель тоже повернулся и увидел, что Спас смотрит ему прямо в глаза. — Слушай, Иван… — повторил Спас. — Иван, — произнес он в третий раз.

Тогда все подхватили в один голос:

— Иван!

Председатель так и застыл с открытым ртом: его впервые назвали по имени, к тому же все, хором! И Лесовик оторопел, и люди зашептались, что-то в них произошло, какая-то перемена, но никто не понял, какая именно, а если бы и понял, не смог бы сейчас объяснить. Они так увлеклись голосованием и так оторопели от этой самой непонятной перемены, что не заметили, как появилась бабка Воскреся. Ее вечно молодые зеленые глаза сияли с такой силой, что все разом подались в ее сторону. А она собрала остатки своего голоса и пропела звонко, так, чтоб услышали все:

— Поздравляю, люди добрые! Мальчик родился!

Иван вздохнул.

Могилу он выкопал маленькую: метр с небольшим в глубину и полметра в ширину. Много ли надо, ведь ящик — не гроб. Жена его, Коца, стояла отвернувшись, прислонясь лбом к стволу ивы, и всхлипывала. Чувствительная была она, плакала по малейшему поводу. Вокруг серели свежие могилы, еще не поросшие травой. Ликоманов с трудом согласился расширить кладбище за счет поля, переселенцам выделили участок, чтобы можно было хоронить на новом месте. «Такая чувствительная, а все ворчит, вечно чем-то недовольна», — подумал раздраженно Иван. Его мать, бабка Черна, в новом платке, новой юбке и старинном румынском кунтуше, стояла на коленях перед ящиком с останками.

«И чего тянем? — кипел в душе Иван Стоянов. — Давно пора зарывать. Ликоманов ждет, а я стою здесь, у этого ящика… Да еще Стояна зачем-то притащили смотреть этот спектакль». Он хмуро прошелся глазами по широкой жениной спине, согнутой фигурке матери и остановился на сынишке — рослом крепыше. «Вот все, что от нас осталось, — подумал он смягчившись, — остальные — кто где». Сколько было споров с матерью! Она требовала, чтоб поставили крест, а Иван хотел пирамидку, красную, как на других могилах. «Никакой пирамидки! Да еще красной, — отрезала бабка Черна. — Раньше лежал под крестом и теперича под крестом лежать будет». Иван Стоянов сколотил крест-накрест две доски, выкрасил их черной краской, а белой вывел три имени, которые носил отец — его собственное, имя отца и имя деда [19] До недавнего времени у болгар фамилией служило имя деда. , — проставил даты рождения и смерти. Двадцать лет прошло, как отец умер!

Дул теплый ветер, тот, от которого пересыхают губы. Рядом, на примыкавшем к кладбищу поле, чирикали воробьи. Бабка Черна положила ладони на крашеный ящик, Коца всхлипнула, маленький Стоян, моргая, уставился на руки бабушки.

— Стоян! — сказала бабка Черна и тяжело вздохнула.

Мальчуган вздрогнул.

— Мама, — тихо сказал Иван, — может, немного поторопимся?..

Старуха подняла голову, ее сморщенное лицо, темное, с остановившимися пустыми глазами, стало еще темнее. Иван осекся. Мать принялась нежно гладить крышку ящика и рассказывать, как они покинули родное село и переехали сюда, на равнину, где нет ни холмов, ни гор. «Земля здесь плодородная, — говорила она, — только с нашей землей не сравнится! Трактора, комбайны, удобрения, самолеты… много всего, и урожаи большие. Только наша земля…»

— Какая наша земля? — прорычал Иван Стоянов. — Одни камни!

— Камни? — прошипела бабка Черна. — Эти камни тебя кормили и ро́стили. Не слушай его, Стоян, — продолжала она, обращаясь к ящику, — ведь на тех камнях он возрос… Да не стоит сейчас говорить об этом… А ты не горюй, нам и здесь хорошо живется, Иван дом поставил в три этажа, и двор что надо, и сад что надо, правда, дом еще не оштукатурен и не покрашен. Теперь с этим не спешат — вид им, видите ли, не важо́н, — но я Ивану сказала, и он обещался… А то дом без штукатурки и краски — ровно курица без перьев. Земля здесь щедрая, что ни ткнешь, пустит корешок. Всего вдосталь, и деньги платят хорошие. Иван стиральную машину купил — воды еще нет, а мы уже при стиральной машине. Но воду и натаскать можно. А народищу здесь, Стоян!.. Все из наших сел переезжают, и с выселок, и с хуторов. Я сказала Ивану: «Езжай, привези отца, там ему одному делать нечего». Он сначала не соглашался, но потом наконец согласился перевести тебя к нам… На чужую землю. Иван все сердится, кричит: «Не чужая это земля, а наша, народная, государственная!» А я ему отвечаю: «Не знаю, чья она, только не наша». Иван из себя выходит — ярый он стал, лютее Лесовика, который забрал нашу землю, а теперь не знает, что с ней делать. Но Иван и слова супротив него сказать не дает.

— Мама, — прервал ее Иван, озираясь по сторонам. — Давай короче! Люди могут прийти.

— А мы что? Воруем? Стоян, внучек, — обратилась она к Стояну, — подойди, родненький, подойди сюда!

— Оставь ребенка в покое, — сказал Иван. — Пора закапывать.

— Подойди, Стоян, — повторила бабка Черна, не обращая внимания на сына, — поди сюда, внучек, тебе, родненький, имя деда дали, теперича ты его носить будешь.

— Кого носить? — не понял внук, шагнув к бабке.

— Кого? Имя деда своего. Все три имени у вас одинаковые.

Внук, насупившись, стал рядом с ней на колени. На кресте, лежавшем возле ящика, написаны были его имя, имя его отца, и имя его деда: «Стоян Иванов Стоянов», но мальчик не помнил деда, и ему не было его жаль.

— Положи сюда руки, — горестно сказала бабка Черна, и он положил руки рядом с бабушкиными. Ящик был холодный, чужой, черная краска липла к ладоням.

— Вот так-то, Стоян, — продолжала бабка Черна. Мальчуган взглянул на нее, решив, что это она ему говорит. — Не тебе, не тебе, внучек, ты сейчас молчи и слушай, это я ему, деду твоему, рассказываю… А внучка твоя, Цонка, учится в городском техникуме по вычислению — все нынче принялись вычислять. Бончо — он сейчас в армии служит, — приезжал на побывку. Усики отпустил, весь в тебя. Как из армии вернется, пойдет учиться на доктора — нынче все норовят стать докторами да учеными, а младшенький, вот он здесь, сорванец, любит от дел отлынивать, ему бы только телевизор смотреть, так глазами его и ест, того и гляди — проглотит… Но что поделаешь!.. Ему твое имя дали, он — твое продолжение.

— Мама… — с укором заметила Коца (она уже перестала плакать).