Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Спас засмеялся:

— Народу? Народ только и думает, как там Лесовик, уберет или не уберет это поле… Пропадет наш народ без этой паршивой кукурузы.

— Ты снова за старое! — разозлился Лесовик.

— Да перестаньте вы ругаться, — сказал Генерал. — Все дело в том, что мы сейчас убираем кукурузу и у меня с непривычки руки дрожат, а потом я сяду за машинку и должен буду подробно описать, как мы ее убирали, как сидели в тени и ели эту самую подгоревшую похлебку…

Генерал уже видел себя за пишущей машинкой. Вот они снова сели и принялись доедать похлебку. Генерал улавливал звуки, слышные ему одному. Улавливал бродивший рядом ропот и стон… и решимость была тут же, — ведь они вышли втроем убирать всенародный урожай! — «решимость не сдаваться», как утверждал Лесовик. Пишущая машинка запела, строчки побежали с легкостью, руки Генерала перестали дрожать, словно он играл на рояле — извлекал музыку, ударяя по клавишам. «У каждого из нас — своя музыка, своя мелодия, — решил Генерал. — Какой бы грубой ни была душа у Спаса, а у нее тоже своя музыка. Он сам, может, об этом не знает, может, никогда ее и не слышал, но она все равно существует. А может, и слышал. Как знать? Не так-то легко понять человека. Кто, например, может понять Дышло? Что за музыка всю жизнь звучала для него с ветвей старой груши у Овечьего родника, ведь он слушал ее и в тот день, когда его нашли лежащим на жнивье с открытыми глазами, вперенными в небо?» Тогда Генерал попытался описать его жизнь — целых пятьдесят восемь страниц ему посвятил! Но ничего особенного из этого не получилось. Спас говорит, что написал бы десять романов по пятьсот страниц. Не десять, а тысячу романов можно написать о каждом человеке, и все будет мало… Генерал увлекся, мысли его полетели и в будущее и в прошлое — в бытие человеческое, бытие слова и бытие мира, облетели поля сражений, покружили над мирными вечерами… Они летали до тех пор, пока в нос ему не ударил запах автомобильных шин, а в ушах не прозвенел голос Лесовика:

— Эй, Генерал, поднимайся, уже смеркается.

Генерал очнулся. Оказывается, он дремал, прислонясь щекой к колесу. Открыв глаза, он увидел железное лицо Спаса и глубокую складку, пролегшую меж бровей Лесовика. Встав, он ополоснул лицо. Руки не дрожали. «Что-то мне снилось о музыке, но что, не могу вспомнить», — посетовал Генерал. Ему часто снилось что-нибудь интересное, и мысли интересные приходили во сне, но, проснувшись, он их забывал, а если и удавалось вспомнить сон, то в самый что ни на есть неподходящий момент, когда он писал совсем о другом. «Ничего, вспомню, — подумал он, ступив в новый ряд и принимаясь работать серпом, — вспомню, что это была за музыка. Никуда она от меня не уйдет!»

Они снова двинулись вдоль рядов. Хрясь! — початок долой. Хрясь! — новый шаг. Ведь каждое кукурузное гнездо посеяно человеческой рукой, в каждое вложен человеческий труд. Разве может пропадать народное добро! «Прав Лесовик, пока в селе есть хоть один человек, мы не сдадимся, не станем сидеть сложа руки!» Хрясь! — уже видно дорогу. Асфальт блестит, будто полит дождем. «Хорошо, если за весь день проедет один грузовик, а то — пусто из конца в конец. Водители предпочитают центральное шоссе… Но пора браться за другой ряд, кукуруза ждет».

Рука Генерала повисла, теперь она не дрожала, а сильно болела в запястье. Он остановился, и туго перевязал запястье носовым платком. И точно в тот момент, когда он хотел было снова замахнуться серпом, на дороге появилась маленькая черная фигурка и вошла в кукурузный ряд. Другие тоже ее заметили и прервали работу. Она приближалась, уже виден был черный платок и лежащий на плече серп… Перед ними предстала бабка Воскреся.

— Что стряслось, бабка Воскреся? — спросил Лесовик.

— Ничего. Тебя по телефону спрашивали.

— По телефону? — удивился Лесовик. — Кто бы это мог быть?

— А я почем знаю? — сказала бабка Воскреся. — Я как раз шла мимо клуба, слышу — дзенькает. Подняла трубку, а в ней тоже дзенькает, но слова разобрать можно. «Лесовик!» — кричит кто-то. «Нет его», — отвечаю. «А где он?» — кричит. «На кукурузе, — говорю. — Вы кто будете, ваша милость?» — «А ты сама кто, кем ему приходишься?» — спрашивает. «Как это кем? Да я его повивала…» — Бабка говорила все это, еще не успев отдышаться. — Чего ржете? Эй!

Все трое хохотали в голос. Над пустынным кукурузным полем гудели раскаты хохота. Птицы снялись с Голого холма, будто охотник пальнул по ним из ружья.

— Чего, говорю, ржете! — рассердилась бабка Воскреся. — Разве не я вас повивала, всех троих? Что я, вру, что ли?

— Верно, верно, — сказал Лесовик. Но, увидев серп у нее на плече, нахмурился. — А ты чего пришла?

— Как чего? Я вас одних не брошу.

Смех оборвался. Мужики встретились с зеленым сиянием ее глаз и опустили головы.

— Одних? — как эхо повторил Спас.

Он никогда не задумывался над своим и чужим одиночеством.

— Бабка Воскреся, — тихо спросил Генерал, — сколько тебе лет?

— Откудова мне знать, что я их, считала? Ишь ты… «сколько лет?»! У меня еще семь зубов осталось. Хочешь посмотреть?

Она черным костлявым пальцем оттянула губу. В мокром красном провале белело несколько зубов. Лесовик ума не мог приложить, что сказать бабке, и наконец распорядился:

— Ты, бабка Воскреся, не хвастайся зубами, а иди-ка лучше домой, мы здесь без тебя управимся.

— Если тебе охота командовать, — взъерепенившись, сказала наставительно бабка, — отправляйся в Рисен! — И тем заткнула Лесовику рот.

Не обращая больше на них внимания, она выбрала себе ряд и принялась срезать початки. Услыхав свист серпа, мужчины молча вернулись на свои места и принялись за работу. У Генерала перестали дрожать руки. Спас забыл, что похлебка была пригорелая и совсем не соленая, а складка между бровями Лесовика стала еще глубже. «Так-то, Ликоманов, — рассуждал он про себя. — Ты спрашиваешь, сколько у меня осталось народу, так я тебе отвечу: ты народ на «сколько» не меряй! Для чего, спрашивается, я драл глотку, агитировал всех скопом и каждого по отдельности, для чего мы собирали эту землю горсть к горсти, по клочкам? «Паршивая, — говоришь, — земля, ни на что не годная!» Что же мне теперь из-за этого, бросить ее и переехать на барское житье? Так, что ли? Да если так, не видать нам мировой революции как своих ушей!» Окрыленный этой отповедью, он стремительно шагал вдоль ряда, одним махом отсекая початки и бросая их в междурядье.

А Спас ощетинился против собственной жалости: «Подумаешь, «одних»! Нет, я тебе не поддамся. Не верю я всему тому, что рассчитывает на сочувствие, старается в душу залезть… да к тому же исподволь, чтобы в слезах утопить. Да в одной сочувственной слезинке можно захлебнуться, стоит только поддаться… В тот раз, когда привезли на телеге мертвого Дышлу, я подумал: «Вот она, жизнь, и нас в землю зароют. Зачем мне все эти географии и художества? Зачем плодовые деревья и дома?» Еще немного, и я утопил бы свою волю в слезах, валили бы они меня, как Ниагарский водопад. Ан нет, не тут-то было! Бай Спас — это вам не Иларионка, у которого слеза вечно висит на кончике носа и все норовит упасть и утопить его… У него, у Иларионки, крылья белые за спиной выросли, и летает он на них, как бабочка! Ну и пусть летает! А я вчера хорошенько рассмотрел дом Дышла. Дом — что надо, есть в нем еще прок. Если Лесовик упрется, я уговорю дочь Дышла, скажу, что хочу его починить, реставрировать, как памятник культуры, а сам вскопаю огород. Весной Лесовик его уже вскапывал — тогда он, не жалея сил, принялся вскапывать все брошенные огороды. В саду у Дышла одиннадцать плодовых деревьев и грецкий орех… Правда, молоденький, но и в нем много проку — сто кило в год дает. Что я с домом-то буду делать? Картинная галерея у меня уже есть, кабинет географии в полном порядке, для фонотеки (проигрыватель с пластинками и усилитель) помещение нашел, гостиницу для иностранцев оборудовал. Иностранцы, они любят удобства, комфорт, любят, чтобы все блестело… Того и гляди, потребуют теплый туалет со смывным бачком — то, что называется ватерклозетом, — только я на такие расходы не пойду. Вон он, туалет, во дворе, два рулона бумаги повешу — и будет!..» Спас запутался со своими домами, реконструкциями, планами на будущее. Дом Дышла маячил у него перед глазами над кукурузным рядом, и чтобы быстрее до него добраться, он рубил с плеча: хрясь, хрясь, хрясь!