Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

А Генерал снова услыхал музыку — можно подумать, что бабка Воскреся привела с собой целый гарнизонный оркестр. Вон там выстроились альты и валторны, эти самые басы и тубы, кларнеты и барабаны — начищенная медь вспыхнула в лучах заходящего солнца, заблестело кукурузное поле, а чисто выбритые, серьезные, с красными околышами на фуражках музыканты раздували щеки. Капельмейстер, тонкий в талии, с моноклем и усиками дирижировал: «трам-пам-пам, трам-пам-пам…» — «На сопках Маньчжурии». Загремела музыка над кукурузным полем, и Генерал стал работать ей в такт. Рука совсем не болела, серп будто сам срезал початки, они сыпались на землю. Испытывая неземное, почти религиозное чувство, он просто-таки вальсировал в кукурузном ряду: «трам-пам-пам, трам-пам-пам…» «Ах, Босьо, Босьо, — вспомнил он друга, — разве можно знать, какую музыку ты носишь в себе! Может, та маленькая птичка принесла тебе свою музыку, а вовсе не какую-то там единственную высшую истину, которая годится всем и вся…» Генерал, увлекаемый музыкой, не заметил, как дошел до конца кукурузного ряда. И только замахнувшись в пустом воздухе, вдруг обнаружил перед собой шоссе. Он повернулся — его ждал новый ряд — и двинулся в обратную сторону, а над огромным полем, сверкая медью, гремел оркестр.

Бабка Воскреся не слышала никакой музыки, не испытывала никакой жалости и не страшилась ее. Она не думала о мировой революции, а просто помогала убирать кукурузу и привычным, скупым движением руки срезала початок и опускала его на землю. Она скинула старые тапки и ступала босиком по нагретой солнцем, поросшей кукурузой и бурьяном земле, чувствуя ее первозданную силу. Впереди, на горизонте, медленно падало солнце, падало и все не могло достичь земной кромки. «Все равно ведь ты упадешь, — сказала она солнцу, — упадешь, а завтра снова встанешь. И с человеком так: падает он и снова встает… пока жив».

Потом бабка Воскреся вспомнила, что у нее осталось еще целых семь зубов, и засмеялась.

Генерал взял чистый лист, поставил номер страницы и подумал, что нужно чаще начинать с новой строки.

«Кукурузу убрали.

Раньше писал, не чувствуя клавиш, а теперь руки дрожат — от серпа, которым срезал початки. Вернемся к кошке…

— Какая еще кошка?

— Как какая? Дачо, — ответила бабка Воскреся. — Совсем одичает, но из дома не уйдет.

— Уйдет, — сказал я. — Отправится искать себе пару.

— Нет, Генерал, — возразила бабка Воскреся. — Собака хозяина не меняет, а кошка — дом. — И она снова взялась за вязание, вытягивала спицами петли — три лицевых, одна с накидом, две изнаночных. Давно она так сидит и вяжет. Я спрашиваю:

— Что ты вяжешь, бабка Воскреся?

— Детские тапочки. Всю шерсть, что есть, пущу на тапочки.

— На что тебе эти тапочки? — спрашиваю.

— Для новорожденных.

Она поманила меня пальцем, открыла крышку сундука. В нем была одежда — бархатный кунтуш, отороченный мехом, царьградские туфли, турецкий пистолет. Вынула старинную одежду, вынула новую, аккуратно сложенную, отложила в сторону пистолет…

А река подмывает берег. Жрет землю и выплевывает камни. Ветлы поникли, ветки над водой свесили, словно сгорбленные старики ищут что-то у себя под ногами и не могут найти. Да и воды в реке мало, не то чтоб она совсем пересохла, но мало.

— Вода сейчас легко испаряется.

— Как это?

— Полюс перемещается, — пояснил Спас и показал на карту. — А мы приближаемся к экватору.

— Уж прямо и к экватору!

— Правда, правда, Генерал. Так один профессор утверждает. — Он выбросил спичку, которой ковырял в зубах. — В самом деле, на полюсе начнут таять снега, и вода в океанах и морях поднимется на целых семьдесят сантиметров. А ну, подсчитай, сколько это будет воды. Огромное количество!

— Чего я буду подсчитывать? По-твоему, значит, в океанах воды больше становится, а у нас меньше?

— Меньше, — кивнул Спас. — Дак ведь у нас вода куда только не идет? Нарасхват! Водохранилища, заводы, насосные станции. Говорят, уже весь Дунай выкачали.

Он увлекся и нарисовал следующую картину: если, мол, и дальше так пойдет, то мы спустимся к экватору, и у нас станут расти пальмы и фиги-финики, урожаи апельсинов будем снимать.

— Эх, Генерал, Генерал, — вздохнул Спас. Глаза его затуманились мечтой. — Если хочешь знать, я бы не орехи стал выращивать, а винную ягоду, смокву и еще маслины. Представляешь, если посадить сотню маслиновых деревьев!

— Представляю, — сказал я. — Да ты, Спас, никак, собираешься тысячу лет прожить?

Он засмеялся. Неудобно губам его растягиваться от такого смеха, но он все же насильно смеется.

— Есть одни мошки, Генерал, ты их наверняка знаешь: такие беленькие, прозрачные, когда они вьются, можно подумать, не мошки это вовсе, а прозрачное кружево, самое что ни на есть тончайшее. Живут они всего один день. — И он показал это на пальцах (выставил указательный и потом убрал). — Один-то один, да только это по нашей человеческой мерке.

— Что значит — «человеческой»?

— Да то, что для нас он один день, а для этих самых мошек, может, тысяча мушиных лет.

— Но ты-то ведь, Спас, не мошка, — возразил я раздраженно.

— Откуда мне знать, кто я? А ты, Генерал, разве знаешь?

Что на это скажешь? Я промолчал.

— И ты не знаешь, — продолжал Спас. — Никто не знает. В свое время, еще при фашистах, нас в казарме заставляли читать по утрам молитву. Все молятся, крестятся, а я молчу и не крещусь. Подходит фельдфебель: «Крестись, — говорит, — а то…» — «Не буду я креститься, гос-дин-фебль». Кончилось время молитвы, сели завтракать. Он меня подзывает: «Почему не молишься, отвечай!» — «Кому я должен молиться, гос-дин-фебль?» — «Богу, кому же еще?» — «А где он, бог-то, гос-дин-фебль?» Он аж побагровел весь, за шашку схватился, ноздри, гляжу, раздуваются. «Значит, — говорит, — ты в бога не веруешь?» — «Так точно, гос-дин-фебль, не верую!» — «Десять дней ареста!» Кончился арест, вышел я, приходит поручик. «Ну что, — говорит, — теперь уверовал?» — «Никак нет, гос-дин поручик!» Били меня, били тогда, Генерал, пороли — будь здоров как. Еще десять дней ареста. «Ну что, уверовал, так тебе и разэтак?..» — «Никак нет!» И послали меня в штрафную роту, — Спас так выпятил грудь, что кости хрустнули.

— Так что, Генерал, никто про себя ничего не знает, потому как своими глазами себя не видит.

— Как это не видит?

— Да так, снаружи, со стороны, Генерал. Ты разве видишь?

— Значит, ты в человека не веришь? — спросил я, понимая, куда он клонит.

— С чего бы это мне в него верить? — осклабился он. — Людей я много видел, а вот человека, знаешь, не встречал, потому-то и не верю. То же самое и с человеческим веком. Или возьми, к примеру, луноход: шагает он, шлепает по Луне, а что такое его день? Скольким нашим дням равняется?