Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Луноход — это машина, Спас. Ее человек создал.

— Человек? — подмигнул он одним глазом. — А человека кто создал?

Что я мог ему сказать? Иногда мне кажется, что он ненормальный, и Лесовик ненормальный, да и я — вместе с ними. Только, будь я ненормальным, разве ж я стал бы браться за такое дело: писать, пытаться что-то людям сказать? Кто видел себя со стороны? Да и откуда можно взглянуть, чтоб воскликнуть: «Вот я какой, оказывается!»

— Раньше меня заставляли верить в бога, — продолжал Спас, — а теперь заставляют верить в человека. Из-за этого человека меня, Генерал, дважды в лагеря высылали…

— А на что тебе эти тапочки? — спрашиваю.

— Для новорожденных, — отвечает бабка Воскреся.

Поманила пальцем, открыла крышку старого сундука. В нем одежда: бархатный кунтуш, отороченный мехом, царьградские туфли, турецкий пистолет. Вынула она старинную одежду, вынула и новую, аккуратно сложенную, отложила в сторону пистолет, а внизу, под всем этим, — вязаные детские тапочки. Полный сундук. И захотелось мне, как тогда, в поле, когда я сидел на камне и смотрел на спящих в тени ореха баб — еще Босьо стоял со мной рядом, — чтобы время остановилось, чтобы бабы эти никогда не просыпались, а я вечно сидел бы на камне; и чтоб Босьо со своей пустой баклагой был рядом, и чтобы мы как бы замерли навсегда. Вот и теперь: бабка Воскреся открыла крышку, а в сундуке — тапочки, и я сижу рядом, как бы навсегда замерев…

— Видишь ли, Генерал, — сказал Спас, — раньше этот твой человек спешил засветить свечку, а теперь — телевизор.

— Почему бы и нет? — снова разозлился я. — Просто ты боишься, ох как боишься этого человека, Спас.

— Боюсь, — признался он. — Когда человек становится богом, это дело страшное! Тот бог ничто в сравнении с ним.

— Почему?

— Да потому что уж больно он ненасытен. Ты только дай ему волю, этому человеку, скажи, что все дозволено, и тогда посмотришь, что будет! Он и землю сожрет, и луну, и весь космос. Да куда там, ему и этого будет мало!

Тут уж я в свою очередь рассмеялся.

— Ты что, себя имеешь в виду? Мало тебе семи домов, ты уже на дом Дышла заришься.

Он даже глазом не повел. У других глаза как окошки — все в них можно подсмотреть, а у Спаса — дверь, железная дверь за семью засовами…

Давно уже бабка Воскреся захлопнула крышку сундука и теперь сидела на нем, как кошка, поджав ноги. А я в уме уже написал об этих детских тапочках и о новорожденных.

— Слышал? — спросила бабка Воскреся.

— Что?

— Да ребеночка, новорожденного — слышал, как он вякнул?

— Это кошка, — вмешался Лесовик.

Не могу понять, как это он мог вмешиваться, если его тогда с нами не было. А все-таки он вмешался.

— Какая еще кошка?

— Как какая? Кошка Дачо, — ответила бабка Воскреся. — Совсем одичает, но из дома не уйдет.

— Уйдет, — сказал я, — отправится искать себе пару.

— Нет, Генерал, — возразила бабка Воскреся. — Собака хозяина не меняет, а кошка — дом…

Лесовик куда-то пропал, а она снова прислушалась. «Интересно, какие у нее уши?» — подумал я. Мне никогда не приходилось видеть ее без черного платка. Лицо бабки было в тени, лишь сверху подсвеченное зеленым сиянием вечно молодых глаз. Раз она связала так много тапочек, значит, слышала плач младенцев. Всю жизнь она принимала их и повивала — и Лесовика, и Спаса, и меня в том числе, — и все мы были и остались для нее новорожденными. Да и не только мы, а и те, что умерли, затерялись где-то на чужбине или переехали в Рисен или в город…»

Генерал перестал стучать на машинке, глаза его болели оттого, что он очень пристально вглядывался между строк, хотел увидеть себя со стороны, а других — изнутри, особым образом. Руки его тоже болели, хотя он туго забинтовал оба запястья. Вдруг он услышал шаги, и сердце его встрепенулось. Он решил, что это вернулся Босьо и вот-вот переступит порог. Подождал, но шаги не приближались и не удалялись. «Нет, не вернется, — подумал Генерал, — и другие тоже. Ничто в этой жизни не возвращается. Вот только если я снова начну писать, тогда может появиться и Босьо, и другие… Потому что Босьо сейчас «в бессловесности», а я наоборот — «в слове». А посредством слова можно все вернуть…»

Генерал встал, чтоб сварить себе кофе. Пока он держал кофейник на огне и ждал, чтобы поднялась пена, ему снова послышались шаги; но он не стал сосредоточивать на них свое внимание, только подумал: «И шаги, и плеск крыльев, и вздохи — все это летит во Вселенной. И мы сами летим вместе с грешной нашей Землей, вертимся, не находя покоя. И лейтенант Рогачев, которого я наказал во время маневров под Хасково, тоже летит. Только почему я тогда его спросил, какой номер сапог он носит, а он ответил: «Тридцать восьмой, товарищ полковник!»?» Чтобы кофе не сбежал, Генерал отодвинул кофейник в сторону.

Прихлебывая кофе, он посмотрел на торчавшую из машинки до половины исписанную страницу, пробежал глазами предыдущую и на этот раз снова услыхал шаги — это были шаги слов; они сливались с человеческими шагами, плеском крыльев и вздохами. Генерал услыхал их и зашагал дальше — с ними в ногу…

«— Идем, — сказала бабка Воскреся, — идем, что-то покажу!

Мы вошли в темный, влажный подвал. Лари были покрыты старыми пыльными кошмами. В пустом, выскобленном квашнике лежали совок и сито, по стенам на гвоздях висели торбы с овсом — будто лошади, вот-вот вернутся и сунут в них морды. Я даже невольно оглянулся на светлый дверной проем, но лошадей не было. «Эх, Генерал, — подумал я, — тебе снова хочется видеть все со стороны». Но бабка Воскреся не дала мне рассеиваться, а потянула за руку, в глубину подвала. Она отодвинула пустую кадку с деревянными обручами, сняла половики, отодвинула старые хомуты и взялась за седло, а я снова оглянулся в надежде увидеть лошадей, на которых наденут эти самые хомуты и седла, но лошадей не было. Седло не поддавалось, бабка, пнула его ногой, оно только скрипнуло, но с места не сдвинулось, зато с потолка посыпались пыль и паутина, свалился большой белый паук — он завис на уровне моего носа, посмотрел на меня и снова быстро на своем паутинном канате подтянулся к потолку. Бабка Воскреся выволокла что-то громоздкое и длинное, перетащила его поближе к свету. Предмет вместе с тенью занял место от второй подпорки до порога. Это был обыкновенный деревянный гроб — доски пропитались земляной влагой, шляпки гвоздей заржавели.

— Видишь, Генерал? — сказала бабка Воскреся, открыв крышку.

— Вижу, — сказал я.

— Это мой гроб, — добавила она. — Я заставила Дачо сколотить его перед тем, как он уехал в Рисен. Хочу, чтоб ты знал, где он хранится.

Я молча смотрел на пустой гроб.

— Ты слышишь меня, Генерал?

— Слышу, бабка Воскреся. Только зачем ты мне все это показываешь?