Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Это ужасная минута: я поспешно застегиваю брюки и делаю шаг назад, всем своим существом стремясь во что бы то ни стало уберечься от физического и морального насилия, к которому они почти открыто готовятся прибегнуть. Воцаряется гулкая тишина, и единственная здешняя лампочка, чьим светом залит мокрый кафельный пол, кажется, чувствует, что ей предстоит освещать это и многие другие злодеяния, так же как продолжать светить в дни и месяцы немых лихорадочных страстей, да и в промежуточные часы — часы безмолвной пустоты. Юноша, поняв, что я хочу сбежать, тоже приводит в порядок одежду, но не говорит мне ни слова. Когда я неуклюжей торопливой походкой выхожу из туалета, он идет чуть позади, почти рядом. Я вижу, что второй тип, в черном пальто, шагает по направлению к нам и вопросительно смотрит мимо меня. Юноша что-то утвердительно бурчит, мужчина, пытаясь схватить меня за лацкан, говорит: «Простите, сэр…» — но я молча прохожу мимо него, боясь стать мишенью для оскорблений и язвительных насмешек. Спустя какое-то время я слышу, что приближается машина, и бросаюсь к просвету в кустах, то ли принимаясь, то ли намереваясь звать на помощь, но падаю, растянувшись во весь рост на земле. Юноша, сев на меня верхом, резко заламывает мне руку за спину, а мужчина в пальто говорит: «Полиция! Вы арестованы».

Месяцы, проведенные в «Скрабз» [208] Лондонская тюрьма «Уормвуд скрабз». , были сродни пустыне во времени: они не отличались какими-либо особенностями, если не считать строгого, аскетического режима, и сейчас трудно вспомнить, чем я занимался в течение того или иного дня и даже того или иного месяца. Разумеется, я уже приобрел некоторый опыт жизни в пустынях, даже вкус к таковой, и научился пользоваться внутренним резервом фантазий и мыслей, как верблюд собственным жиром. Там я превратился в некое подобие жвачного животного. И тем не менее, жизнь в тюрьме оказалась не совсем такой, какой представлялась мне — ошеломленному и униженному — в первые часы. По правде сказать, несколько недель время летело быстро, и по существу лишь в последний месяц, когда уже чувствовалась близость свободы, каждая минута стала казаться томительно долгой, почти бесконечной. Как раз тогда мне не давал покоя один мысленный образ, в воображении то и дело возникали молодые зеленые деревца — березы и осины, — оживавшие благодаря весеннему ветерку, но видневшиеся как бы сквозь стекло, покрытое морозным узором, словно в тумане, в полной тишине. Однако к тому времени уже было совершено подлинное злодеяние, у меня отняли нечто большее, чем свободу.

На первых порах мне потребовалось умение держать нос по ветру. Казалось, я снова очутился в жестоком и таинственном мире школы, где снова приходится учиться смягчать или отражать удары его энергичных, мстительных властителей. Однако вскоре обнаружилась существенная разница: если школьники обязаны бороться за первенство и при этом сотрудничать с властью, становясь таким образом просвещенными людьми и вместе с тем ортодоксальными членами общества, то нас, заключенных, объединяла наша неортодоксальность — все мы были изгоями общества. Зачастую это приводило к последствиям двоякого рода. В тюрьме сохранялись многие характерные черты внешнего мира: классовые различия, отвращение к некоторым преступлениям, связанным с насилием и жестокостью, и травля тех, кто был за эти преступления осужден. Но в то же время, коль скоро все мы были преступниками, притворство, принятое в обществе, отнюдь не поощрялось. О том, чтобы делать вид, будто ты не любишь мужчин, не могло быть и речи; а поскольку многие обитатели нашего крыла совершили преступления на сексуальной почве — то есть, если употреблять тамошнее окказиональное слово, были «окказионалами», — мы относились друг к другу с пониманием и сочувствием, что очень помогало выжить в той обстановке. Разумеется, это не могло, словно по волшебству, избавить от чувства вины и стыда, но довольно многих из нас — причем далеко не всех в первый раз — арестовали за участие в преступном сговоре или подстрекательство к совершению непристойных действий, то есть за близкие отношения (нередко основанные на взаимной пылкой любви) с несовершеннолетними мальчиками. А многие заключенные, разумеется, и сами еще, в сущности, были детьми, достаточно взрослыми только для того, чтобы услышать зов сердца и угодить за решетку. Наших в тюрьме было больше, чем когда-либо прежде — как прямой результат нынешних жестоких чисток, — и не счесть было рассказов о вероломстве и обмане, о подкупленных и солгавших свидетелях, о мнимых друзьях, выдавших соучастников и отпущенных на свободу. Подобные рассказы непрерывно передавались у нас из уст в уста — причем в распространение этих банальных историй, поразительно схожих между собой, внес свою скромную лепту и я.

О моем деле — вероятно, из-за моего титула — судачили чаще, чем о большинстве прочих, хотя и далеко не так часто, как о деле лорда Монтегю [209] Одно из громких уголовных дел против гомосексуалистов; возбуждено в ходе так называемой «большой чистки» 1953 — 54 годов. , деле, в котором обнаруживаются те же признаки беззакония и лицемерия, что и в методах, применявшихся во время моего ареста и последующего судебного преследования, но гораздо более очевидные ввиду продажности полиции. Мои товарищи по заключению были уверены, что я с ним знаком, и наверняка представляли себе, как мы обмениваемся номерами телефонов молодых людей в буфете палаты лордов. Нелегко было убедить их в том, что не все пэры — как, впрочем, и не все педики — знают друг друга. И все же в его деле — а отчасти и в моем, — кажется, есть какой-то смысл: даже чинные британцы с их недоверием к людям, всю жизнь поступающим инстинктивно, с их склонностью следовать догмам и традициям, и те уже считают, что личная жизнь человека — это его дело, больше ничье, и что нужно изменить закон.

В тюрьме моя мрачная сортирная слава превратилась в нечто вроде романтического ореола и помогла мне — пока я знакомился с обстановкой, всматривался в лица и изучал причуды заключенных, — завести друзей. Посредством любезных жестов люди украдкой избавляли меня от многих хлопот или объясняли мне тонкости выполнения очередного бессмысленного, но неизбежного задания. Когда мы всей толпой собирались на проверку, мне незаметно передавали спички и разломанные пополам сигареты. Меня предупреждали о слабостях отдельных надзирателей. Так окказиональный мир, ставший моим миром, постепенно сомкнулся вокруг меня, предоставил мне свои жалкие бытовые удобства и начал открывать свои глубины — то темные, то удивительно прозрачные, изобилующие кораллами.

Моим проводником и спутником в этом мире был молодой человек, с которым я познакомился примерно неделю спустя, довольно косноязычный парнишка по имени Билл Хокинз. Я почти сразу обратил на него внимание и не удивился, узнав, что он много времени проводит в спортивном зале: у него были прекрасный торс и мощные плечи. В мой первый воскресный вечер мы с ним сыграли несколько партий в шашки. Он явно хотел поговорить со мной, но не знал, с чего начать, поэтому я вызвал его на откровенность. Как выяснилось, он больше года был влюблен в подростка, который занимался в спортклубе в Хайбери [210] Район Лондона, где находился одноименный стадион. , где Билл работал. Они встречались каждый день и были несказанно счастливы, хотя Алек, как звали мальчика, избегал своих старых друзей, и его странное поведение вызывало беспокойство родителей. Билл с Алеком дважды ездили в Брайтон [211] Фешенебельный приморский курорт в графстве Суссекс. и проводили выходные в пансионе, принадлежавшем другу менеджера спортивного клуба: если бы кто-нибудь начал задавать вопросы, они должны были выдать себя за братьев, ведь и самому Биллу едва исполнилось восемнадцать, а Алек был на пару лет младше. Однако через некоторое время Алек стал держаться более холодно, и вскоре выяснилось, что у него появился другой мужчина. Билл, испытывавший все муки первой любви, внезапно запил и принялся надоедать родителям Алека, то и дело барабаня в дверь их дома. Потом были написаны глупые интимные письма — и их нашли родители. Они показали находку новому другу Алека, страховому агенту, ездившему на «Райли» [212] Марка дорогого автомобиля. . Как образцовые лицемеры, они считали его более подходящим и респектабельным, чем бедный, страстно влюбленный, не знающий удержу Билл. Агент и родители вместе отнесли письма в полицию. На допросе Билл даже не пытался скрывать своих чувств. Суд вынес приговор: полтора года каторжных работ.