Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Впрочем, во всем этом не было ничего удивительного. Уже несколько дней я не слушал музыку и всё это время испытывал сильное возбуждение и пылкий восторг, и потому все мои чувства были обострены. Каждую музыкальную фразу я ощущал физически — так, словно и сам превратился в маленький оркестр.

В антракте мы выпили шампанского, хотя Джеймс едва пригубил, сказав, что иначе у него разболится голова. Он вечно страдал сильными головными болями, зачастую — нервного характера (например, когда после двух-трехнедельной беготни по вызовам у него выдавалась пара свободных дней, он обычно проводил их лежа навзничь и прижав руку ко лбу). Да и в театре голова у него неизменно побаливала — от жары и напряженной обстановки. По-моему, Джеймс все время был донельзя сосредоточен — если на концерте он не следил за партитурой, от напряжения у него белели костяшки пальцев, — тогда как я — несмотря на то, что опера захватила меня и потрясла, а отчаяние бедного малыша Новиса, чьи тело и дух были сломлены поркой, заставило вновь разреветься, — порой на несколько минут отвлекался от происходящего на сцене и задумывался о Филе, о сексе и о своих дальнейших планах.

Дед обеспокоенно посмотрел на меня:

— Нравится опера, милый?

— По-моему, она изумительна, — сказал я. — Постановка старая и довольно забавная, но в ней есть нечто очень трогательное.

— Гм… согласен. Конечно, за тридцать лет, прошедших после премьеры, ничего не изменилось. Это уже музейная редкость. Мы долго обсуждали возможность новой постановки, но решили, что этим деньгам можно найти лучшее применение.

— Ясно. — Я уже налил себе еще шампанского.

— А вы что скажете, Джеймс?

— О, мне нравится, — сказал Джеймс тоном, наводившим на мысль о неполной откровенности. От недосыпа у него был болезненный цвет лица, под глазами — темные круги, и мне стало интересно, каково это — оказаться в воображаемом мире переполненного театра после того как ты целый день был сосредоточен на болезнях и страданиях.

— Не знаю, любите ли вы именно эту оперу.

— Каждый раз она оказывается более волнующей и трогательной, чем ожидаешь, — сказал Джеймс, тем самым, как всегда, выразив мои собственные чувства. Однако наша солидарность вела к разговорам на довольно скользкую тему. Вероятно, ему хотелось поговорить о подспудной или (по его обычному выражению) преломленной сексуальности оперы. Наверняка мы все признали бы существование таковой, хотя ее значение для нас с Джеймсом, как и его красноречие, едва ли дошло бы до деда. Всю свою взрослую жизнь он прожил в кругах, где хорошие манеры, благонравие и неприкрытая грубость чувств были направлены на то, чтобы ни в коем случае не признавать самого существования гомосексуализма. Сидя втроем в душной маленькой ложе, мы сделались заложниками типично британской проблемы: опера, которая была и в то же время не была гомосексуальной, двое молодых голубых друзей, проявлявших выдержку, умудренный опытом старец, ничем не выдававший своих чувств.

Я решил подлить масла в огонь и сказал:

— И все же произведение необычное — отчасти речь, конечно, идет о сексе. Рассуждения Клаггарта о женской и мужской красоте достойны награды за самый отвратительный подхалимаж — и вашим, и нашим. Он вроде бы откровенничает и в то же время о многом умалчивает.

Дед дипломатично помолчал, а потом сказал:

— По правде говоря, это очень напоминает слова Форстера [88] Эдвард Морган Форстер (1879–1970) — английский писатель. . Хотя не думаю, что они широко известны.

— Вы встречались с Форстером? — удивленно, благоговейно выпалил Джеймс.

— Да, правда, только изредка. Но премьеру «Билли Бадда» я помню отлично. Дирижировал, конечно, сам Бриттен [89] Эдвард Бенджамин Бриттен (1913–1976) — английский композитор. . Постановка произвела довольно сильное впечатление, хотя мнения о ней, помнится, разделились. Понятное дело, многим не очень нравилось партнерство Бриттена с Пирзом. — Джеймс казался озадаченным, а я хмурился, но дед продолжал. — После спектакля устроили прием, на который пошли и мы с Лорой, и я довольно долго беседовал со стариком Форстером о либретто.

— Каким он был? — спросил Джеймс. Дед устало улыбнулся — он не любил, когда его перебивали. После этого Джеймс уже казался обиженным.

— Либретто он, видимо, был доволен, но при этом не преминул проявить своенравие. Я очень удивился, когда он стал открыто критиковать некоторые места партитуры. Особенно неудачным он считал монолог Клаггарта. Ему хотелось, чтобы монолог был гораздо более… откровенным — и, как выражается Уилли, сексуальным. Помню, заговорив о музыке Бриттена в этом месте, он назвал ее нудной.

Я счел этот рассказ чрезвычайно интересным, а у деда был такой довольный вид, словно он наконец-то нашел применение вещи, которую долгие годы покорно носил с собой. Я почувствовал, что обстановка едва заметно изменилась — было сделано некое признание. Но с другой стороны, эта «понятная» неприязнь к Бриттену и Пирзу… было сказано несколько слов, которые я и сам, наверно, запомнил бы на всю жизнь, захотев позабыть их либо опровергнуть содержащийся в них намек на неприятную правду. Я допил шампанское и стал наблюдать за Джеймсом — гостем, беседовавшим с хозяином. Он казался мне похожим на мальчишку, робкого, но примерного шестиклассника, отвечающего урок учителю. Раскрытая партитура на поручне ложи напоминала изображенную на портрете книжку, символизирующую некое особое достижение, переход в мир чувственности, где Джеймс оказался в юности и куда наверняка имеет доступ и ныне, став одиноким трудолюбивым мужчиной.

Пока я смотрел на него с задумчивой — возможно, раздражающей — улыбкой, к нам вошел Бартон Маггз, один из самых ревностных и авторитетных театралов в Лондоне и окрестностях, как обычно, совершавший в антракте обход важных особ.

— Кого я вижу! Денис, Уилл… — Он приветствовал нас кивком, вскинув рыжеватые брови.

— Вы знакомы с Джеймсом Бруком? Профессор Маггз…

Маггз удостоил Джеймса дополнительным кивком. Казалось, он запыхался, пытаясь успеть заглянуть ко всем, а его грузность подчеркивали облегающий, молодежного покроя легкий костюм в рельефную полоску и белые мокасины на маленьких, как у женщины ножках.

— По-моему, так себе, а вы как считаете? — начал он.

— А мы как раз сошлись на том, что постановка отличная.

Маггзу, лишенному чувства юмора, было невдомек, что мы инстинктивно над ним подтруниваем.

— Что я слышу! А все-таки странно, я всякий раз думаю: как странно, что среди персонажей нет ни одной женщины. Некоторые утверждают, что не замечают этого. — Он оглянулся так настороженно, словно могло случиться всё что угодно.